Когда московский поезд подошел к Бресту — советско-польской границе — и пассажирам пришлось пересесть в немецкий поезд, перед Айной впервые приоткрылась действительность ее новой, добровольно избранной родины. Московский скорый поезд отличался комфортабельностью, чистотой и удобством. К услугам пассажиров был вагон-ресторан, в котором можно было заказать все, что угодно. Немецкий же поезд был замызган, в вагонах — грязные деревянные скамьи, окна не только без занавесок, но подчас без стекол; их заменяли фанера или картон.

Айна, подавленная, стояла в своем полутемном купе перед окном, забитым фанерой.

— Вот какие железные дороги в Германии! — сказала она.

Немецкие товарищи горячо запротестовали. Странное представление у нее о Германии. В нормальные времена немецкие железные дороги были не хуже, чем в других странах; этот поезд, говорили они, — символ нынешней Германии, разрушенной гитлеровским фашизмом.

Айна про себя порадовалась, что возвращающиеся на родину немецкие эмигранты берут под защиту свое отечество. Она видела, как блестели их глаза, когда они читали запыленные рекламные плакаты, висевшие на стенах купе. После долгих, долгих лет изгнания они опять сидят в вагоне немецкого поезда; велика важность, что здесь простые деревянные скамьи и в окнах выбиты стекла! Ведь поезд немецкий и мчит их в Германию, на родину, вот что главное!

Варшаву проезжали ночью. При свете редких фонарей Айна, вместе с другими пассажирами стоявшая в проходе у окна, видела призрачный мир бесконечных развалин, из которых причудливо вздымались высокие каменные остовы домов.

«Неужели и Берлин такой? — с ужасом думала Айна. Как можно жить среди подобных развалин? И сколько же времени потребуется, чтобы восстановить такой гигантский город, как Берлин!»

Ночной вид разрушенной Варшавы мучительным гнетом лег на душу Айне. Она невольно подумала о Москве, которую оставила третьего дня, об этом почти нетронутом городе с его многомиллионным населением, с его оживленным уличным движением, с его бульварами, театрами, музеями, ресторанами и кафе… Она вспомнила и свой родной Стокгольм, кварталы жилых домов современной архитектуры, театры, кино, залитые электрическим светом витрины магазинов, красивые парки и скверы.

А здесь горемычные, часто ни в чем не повинные люди обречены на жизнь среди развалин, в сырых темных подвалах.

II

— Одер! Одер!

Поезд медленно шел по мосту через Одер. В длинном составе никто не спал. Теснились в проходах, толпились у окон не только немецкие товарищи, но и советские женщины с детьми, ехавшие к своим мужьям и отцам, офицерам, стоявшим в Германии; были тут солдаты и офицеры Советской Армии, которых только сейчас направляли в Германию. Вот поезд подошел к Франкфурту-на-Одере.

На востоке занимался новый день. Солнце уже взошло, но в поезде еще стоял серый сумрак. Замедляя ход, состав, точно нерешительно, подошел к перрону.

Айна увидела первых немцев на немецкой земле — и была изумлена. По перрону бежали вдоль вагонов молодые девушки, предлагавшие пассажирам пиво. Возле ларька стояла большая бочка, откуда пиво нацеживалось в кружки. Но Айна смотрела только на молодых официанток. Какие они ловкие и проворные! На всех светлые блузки и белые накрахмаленные фартучки. Откуда у них мыло и крахмал? И как только они могут в своем разрушенном городе носить такие белые кокетливые фартучки? Смеясь и перебрасываясь шутками, девушки протягивали кружки с пивом советским офицерам, высовывавшимся из окон вагонов.

Рядом с Айной стоял немолодой коммунист, с седыми висками и морщинистым лицом. Из глаз этого пожилого человека катились слезы. Поймав на себе взгляд Айны, он, точно в оправдание, сказал:

— Слышишь, все говорят по-немецки.

В это мгновенье на перрон хлынула толпа детей — от трехлетних, которые еще неуверенно держались на ножках, до пятнадцатилетних подростков, носивших уже длинные штаны. Дети с протянутыми руками бежали вдоль поезда и кричали по-русски:

— Дай клеб! Дай клеб! Дай клеб!

Точно стая галок, облепили они поезд, выкрикивая все одну и ту же фразу:

— Дай клеб!.. Дай клеб!.. Дай клеб!..

Советские женщины, советские офицеры, немцы, возвращавшиеся на родину, подавали из окон, что только было у них поблизости — хлеб, яблоки, сласти, — и все это жадно схватывали худенькие детские руки. Малышей оттесняли старшие дети.

Несколько советских офицеров выскочили из вагонов и роздали малышам всякие лакомства. Смеясь и радуясь, дети бегом пустились прочь.

Контроль прошел быстрее и глаже, чем Айна себе представляла. Она по-прежнему все разглядывала немецких официанток; теперь они, обегая состав, собирали пустые кружки. Она присматривалась к немецким железнодорожникам, к полицейским. Что же, они, значит, не были фашистами? Или все-таки были? Может быть, они на ходу перестроились, как говорится? И это лишь маскировка? Можно ли им верить?.. Вот у того и у этого хорошие лица, и как будто непохоже, думала Айна, чтобы люди с такими лицами могли без всякого основания причинять зло другим.

Пожилой коммунист, с седыми висками, вошел в купе. Он рассказал о своем разговоре с одним из железнодорожников.

— Этот человек совсем не так уж политически малограмотен, — сказал он и многозначительно кивнул. — Национал-социализм он назвал сторожевым отрядом монополистического капитала.

— Поразительно! — воскликнул кто-то.

— Наверное, усердно слушал московскую радиостанцию, — сказала одна женщина.

— Не только! — возразил ей третий голос. — Ведь здесь, на пограничной станции, он, должно быть, уже с год ведет политические дискуссии с советскими солдатами.

— Ругает Гитлера, — добавил рассказчик.

— Понятно! Ведь Гитлер проиграл войну! — вставил его сосед.

Все рассмеялись.

— Теперь с кем ни поговори, все против Гитлера, в особенности те, кто слепо шел за ним.

«Да, именно так», — подумала Айна, и сразу поблекло благоприятное впечатление от светлых блузок и белых накрахмаленных передничков, от хороших лиц железнодорожников и полицейских.

Поезд тронулся и медленно отошел от перрона, устремляясь дальше, в глубь Германии.

Айна из Бреста телеграфировала Вальтеру. Телеграфировали в Берлин и немецкие коммунисты. Но в Берлине на Силезском вокзале никто не встречал прибывших.

Товарищ Альберт, с которым Айна отправилась в Центральный Комитет партии, находившийся на Вальштрассе, был берлинцем. Но и он растерянно оглянулся по сторонам, когда они вышли из вокзала: он ничего здесь не узнавал. Первое впечатление было потрясающее. Сплошные развалины! Непроходимые улицы! Горы обломков, горы щебня и грязи! И ни души. Берлин, казалось, вымер.

— Нам как будто сюда, — сказал Альберт, и они пошли в ту сторону, куда он указал.

Здесь была улица, но теперь ни справа, ни слева не осталось ни одного дома. Айна со своим спутником пробиралась среди обломков каменных стен и гор щебня; на мостовой зияли глубокие воронки.

Они шли долго, и повсюду была та же картина. Альберт показал на искореженную красную кирпичную башню, торчавшую из обломков.

— Это башня ратуши. Вон туда нам и нужно.

Они молча продолжали свой путь среди развалин.

Навстречу им попался какой-то мужчина. Альберт спросил, что это за улица, не Вальштрассе ли.

— И сам не знаю! — ответил тот на берлинском диалекте, — перед войной здесь как будто была Вальштрассе.

Это действительно была та самая улица, но узнать ее было невозможно.

Дом, в котором разместился аппарат Центрального Комитета партии, можно было считать более или менее уцелевшим. Вахтер, услыхав фамилии пришедших, пожал Альберту и Айне руки, радушно поздравил их с приездом в Берлин и приветствовал словами: «Добро пожаловать».

— О вашем приезде никто не знал… Здесь сейчас никого и нет; все на съезде партии.

— Я думал, съезд кончился, — сказал Альберт.