— Мы, товарищ лейтенант, не купаться собираемся в Висле, а только переправиться через нее.

И все трое рассмеялись.

— Когда и где мы теперь увидимся, Виктор? — прощаясь, спросил Герберт.

— В Берлине!

III

Вскоре после полуночи пришел приказ: «Быть в полной боевой готовности!» Большой темный лес наполнился шепотом и шорохами. Все старались двигаться возможно бесшумнее. Давно уже сваленные деревья были доставлены на берег и связаны в плоты. Саперы стаскивали к берегу штурмовые лодки для форсирования реки. Только в третьем часу ночи в лесу как будто стихло, но вряд ли хоть один из красноармейцев заснул; все бодрствовали, готовые к наступлению.

Виктор сидел в опустевшей землянке и дописывал письмо к отцу, начатое несколько дней назад. Вместе с письмом к матери, уже написанным, его надо было доставить в штаб дивизии до начала наступления — тогда оно, несомненно, попадет в Москву.

Ему пришли на ум слова Герберта: «…Как бы с тобой под самый конец чего не случилось». Не следовало Герберту этого говорить. Да, это было бы обидно. Пока все сходило хорошо, он не получил ни малейшей царапины; лишь однажды был слегка контужен. Страха он не испытывал, хотя не раз видел, как возле него умирали товарищи. Но ему хотелось дождаться победы — завершения всех трудов и опасностей, всех жертв. А это последнее наступление, конечно, будет стоить еще многих жертв. Он гнал от себя застрявшую в мозгу глупую мысль, но все же решил на всякий случай кончить письма.

Виктор еще раз достал последнее письмо отца и перечитал его. Отец преподавал в школе для военнопленных, в его классе было тридцать человек бывших солдат и офицеров вермахта, среди них — четыре члена нацистской партии. Виктор находил, что отец слишком снисходительно судит об этих гитлеровских солдатах и слишком рассчитывает на их духовное обновление. А ему казалось, что они напяливают на себя новое мировоззрение словно маскировочный халат, заранее решив, как только ветер подует в другую сторону, скинуть его с плеч. Отец же полагал, что среди этих людей можно найти хороший ценный материал, честных попутчиков. Сколько-нибудь мыслящий человек, если он принадлежит к классу трудящихся, говорил отец, не может устоять перед силой научного социализма.

Виктор взял начатое письмо к отцу и пробежал глазами написанное.

«Дорогой отец, прежде чем отослать письмо, мне хочется приписать еще несколько строк. Мы с нашими славными Т-34 стоим у большой реки. Когда ты получишь это письмо, мы будем уже на том берегу. Я пишу в лесной землянке. За ее стенами все тихо, но в этой тишине чувствуется напряженная жизнь. Если от меня долго не будет вестей, не тревожься. Следующее письмо пошлю тебе из Б».

Он задумался: каким приветствием закончить письмо? «Во имя социализма!» — слишком восторженно и неуместно. «Обнимает тебя твой…» — слишком непривычно. Так он никогда не выражал своих чувств. Но что тут долго размышлять? Он написал:

«С приветом, твой сын Виктор».

В политотделе ждал курьер, который должен был отправиться в штаб дивизии. Не успел Виктор сдать свои письма, как советская артиллерия открыла огонь, возвещавший начало наступления.

IV

В те январские дни, когда внук Карла Брентена, правнук Иоганна Хардекопфа, с красным знаменем на башне танка несся в глубь Германии, преследуя по пятам бегущих фашистов, политзаключенный Эрнст Тимм, сидевший в вальдгеймской каторжной тюрьме, был вызван к начальнику тюрьмы.

В директорский кабинет вошел старик в полосатой тюремной одежде. Его лицо было не только покрыто мертвенной бледностью от долголетнего заключения, но казалось высохшим, увядшим; кожа испещрена застарелыми ссадинами, в углах рта залегли глубокие складки.

— Садитесь, Тимм! — Директор поднял глаза. У него было холеное лицо и редкие, поседевшие на висках волосы. Он медленно надел очки, взглянул на заключенного и так повернул настольный календарь, чтобы Тимм мог видеть число и день.

— Вы знаете, какой сегодня день?

— Да, господин директор!

— Двадцать шестое января тысяча девятьсот сорок пятого года. Вы, должно быть, давно уже с радостью ждете этого дня?

— Нет.

— Нет?.. — Начальник тюрьмы доктор Тримбш испытующе взглянул сквозь очки на заключенного. Он не видел увядшего лица, ссадин и складок; он видел только глаза заключенного, а в них еще жила воля и сила, в них светился ум. Доктор Тримбш покачал головой. Начальник тюрьмы и заключенный поняли друг друга.

— Я знаю!.. Знаю! — продолжал он. — Но, скажите на милость, что я могу поделать? Правила есть правила. Я думаю, что вы не поставите мне это в упрек? Господин Тимм, вы отбыли свой срок. В двенадцать часов я должен вас выпустить. Я… я не могу сказать, что рад этому, и не собираюсь вас с этим поздравлять.

— Понимаю, господин директор, — тихо проговорил Тимм.

— И тем не менее позвольте пожать вам руку! — Директор встал и подал руку Эрнсту Тимму.

Тимм тяжело поднялся, улыбнулся такой улыбкой, какая могла бы появиться на лице призрака, и пожал протянутую ему через стол руку.

— Почему суд не присудил вас к десяти годам, к пожизненному заключению? Я не выдал бы вас даже за день до отбытия срока.

— Благодарю за доброе намерение, господин директор, — ответил Тимм. — Но и в этом случае вы вряд ли что-нибудь сделали бы, да, вероятно, и не могли бы ничего сделать. Вспомните о моем товарище, о руководителе нашей партии Эрнсте Тельмане, господин директор. Одиннадцать с половиной лет просидел он в тюрьме без суда и приговора, и вдруг его неожиданно увозят из тюрьмы и подло убивают.

— Вы правы, господин Тимм, что значат в наше время статьи, параграфы?

— И что значат право и закон? — дополнил Тимм. — Класс, к которому вы принадлежите, господин директор, спасаясь от неминуемой гибели, защищается с жестокостью раненного насмерть зверя.

— Гибнет нечто большее, чем то, что вы называете моим классом, господин Тимм.

— Каждый класс, изживший себя, видел в своей гибели гибель мира. В неизбежных боях, муках и схватках рождается новый мир, лучший строй.

— Оставим это, господин Тимм. Меня, старика, вы не завоюете на сторону этого лучшего мира. Для меня лучший мир — прошлое, а не будущее.

— Еще один вопрос, господин директор!

— Говорите!

— Где находится Красная Армия?

Директор ответил не сразу, он сжал губы и молча, пристально взглянул на сидящего перед ним заключенного. Выдержав паузу, он ответил:

— Под Данцигом, Торном и Бреславлем.

Землисто-серое старческое лицо Тимма ожило. Оно разгладилось, засветилось улыбкой, даже помолодело. Доктор Тримбш добавил уже от себя:

— Американцы и англичане стоят на Рейне.

— Под Бреславлем?.. — повторил Эрнст Тимм, устремив взгляд куда-то в пространство… — Значит, Красная Армия победительницей вступит в Берлин! Хорошо! Чудесно! Теперь это дастся мне гораздо легче, господин директор.

V

Ровно в двенадцать часов того же дня коммунист Эрнст Тимм, приговоренный двадцать шестого января 1936 года к девяти годам каторжной тюрьмы за «государственную измену», получил свои документы и был выпущен на свободу. Справа и слева от него стояли два гестаповца. Тимм был уже в своем костюме. Он рассматривал свою серую шляпу, точно старую знакомую, с которой он свиделся после девятилетней разлуки. Оба гестаповца вышли с ним из тюрьмы. У ворот стояла машина, в которую Тимму приказано было сесть. Один из гестаповцев сел рядом с ним, другой рядом с шофером.

Никто из троих не произнес ни слова. Промолчали всю дорогу до Лейпцига.

Эрнст Тимм смотрел на голые поля, еще покрытые тонким слоем смерзшегося снега. Одинокие группы деревьев, мимо которых они проезжали, протягивали кверху голые сучья. Только маленькая сосновая роща на пригорке ласкала глаз своими зелеными верхушками.

Он думал о товарищах, проделавших до него этот путь, и давал себе слово остаться стойким до конца. Он не жалел, что ему пришлось вынести тяжелые годы каторги; они дали ему возможность дожить до дня победы над фашизмом. Советский Союз, Красная Армия одержали победу над фашизмом, над Гитлером — как это чудесно! Спасибо вам, храбрые красноармейцы, вечное спасибо! В мой смертный час последнее слово мое — слово благодарности вам. Как счастливы те, которые не только дожили до дня победы, но и переживут его!