— Профессор, он тебя ищет!

«Герберт», — мелькнуло в голове у Виктора. Конечно, Герберт Хардекопф.

Герберт, улыбаясь, подошел к Виктору.

— Виктор! Наконец-то! Здравствуй!

— Здравствуй!

Они пожали друг другу руки.

— Неужели не узнаешь? Я тебя тотчас же узнал.

— Как же! Узнаю, — сказал Виктор. — Когда ты прибыл?

— Сегодня. И сразу принялся тебя разыскивать.

— Дела твои наладились? Ты останешься здесь?

— Да, я получил назначение в гвардейский танковый полк имени Эрнста Тельмана. До чего же я рад, что попал наконец сюда.

Танкисты молча смотрели на двух немцев. Один, их товарищ, был в советской форме, другой, их военнопленный, — в форме солдата вермахта.

Евгений спросил:

— Профессор, кто этот фриц? Ты с ним знаком?

Виктор повернулся к своим советским товарищам, указал на Герберта и сказал:

— Товарищи, это мой родственник. Его зовут Герберт, и он останется у нас в полку…

— А! Родственник!

— Уже дедушка его был социалистом, — продолжал Виктор. — Боролся вместе с Августом Бебелем против немецкого кайзера.

— Социалист?

— Ого, Август Бебель! Хороший человек.

— Добро пожаловать, фриц!

— Социалист и коммунист вместе против фашиста!

Советские танкисты окружили Герберта, пожимали ему руки, приветствовали его. А он смеялся и радовался этой сердечной встрече и бормотал на ломаном русское языке:

— Товарищи, я… теперь… тоже… есть коммунист!

III

Виктор и Герберт бродили по лесу. Оба не знали, как начать разговор. Воспоминания и мысли беспорядочно теснились в голове. Виктор думал о своей последней встрече с Гербертом. Герберт тогда пришел к нему, чтобы предостеречь его от фашистских учителей и пимпфов. Со стороны Герберта это было очень порядочно. Служа в армии, он освободил партизан, которых ему, солдату вермахта, следовало караулить; он убежал с ними в лес, а позднее, в лагере для военнопленных, был выбран доверенным лицом от антифашистов. Да, все его поступки — поступки честного человека.

Герберт думал: «Его называют профессором. И правда, он сдержан, как профессор. Но он обратился в Национальный комитет с просьбой послать меня в его полк. Это очень хорошо с его стороны. Теперь я уже не так одинок…»

— Гамбург, должно быть, сильно разрушен, — сказал наконец Герберт. — Я читал фашистскую газету. Даже фашисты вынуждены признать это.

— Не только Гамбург, — возразил Виктор, — но и Кельн, Дюссельдорф, Любек, Бремен… И больше всего Берлин… Вот немцы и опять повстречались с войной на собственной земле.

— Опять? — спросил Герберт.

— Ну да, ведь этого не было с тысяча восемьсот тринадцатого года. С тех пор только наши соседи чувствовали, что значит война.

— Боюсь, что тети Фриды, твоей бабушки, уже нет в живых, — сказал Герберт.

— Кто знает? — пробормотал Виктор и про себя отметил: «О ней он думает, а о родителях не сказал ни слова».

— Твой брат призван?

— Отто? Да, он в артиллерии. Тоже был на Восточном фронте.

— Когда ты видел в последний раз бабушку, Герберт?

— Перед отправкой на фронт я зашел к ней.

— Она была здорова?

— Как всегда. Только очень расстроена, что опять война. Она-то и сказала мне, что ты в Москве.

— Ей было известно, что я прибыл благополучно?

— Да, это она знала.

Некоторое время они шли молча. Каждый думал о своем. Герберт искоса поглядывал на Виктора. Как он хорош в форме танкиста; ему очень идет шлем. Крепкий парень, хотя ростом и невысок; Герберт был почти на голову выше. Он был так рад встрече с Виктором, что с удовольствием обнял бы его, как обнял бы тетю Фриду, если бы увидел ее. Но Виктор очень уж серьезен и замкнут… Он, вероятно, холодно встретил бы такой взрыв чувств.

Несколько дней спустя гвардейский танковый полк имени Эрнста Тельмана вел ожесточенный бой с немцами. Прорвав фашистский фронт, он вышел, минуя Минск, на границу.

Заняв Брест, полк двинулся дальше и освободил последний квадратный метр советской земли.

Танк Виктора одним из первых достиг пограничной реки. Виктор вышел из своей машины и взглянул через реку на запад, в сторону Германии, Берлина, Гамбурга. Фашистские армии были отброшены к своему исходному пункту; теперь осталось еще и Германию освободить от ига фашизма.

IV

Фрида Брентен сидела в своем кресле и смотрела в окно. Перед ней была широкая перспектива. Если бы только не эти выгоревшие изувеченные дома! На одной стене, в четвертом этаже, повисла одинокая комнатка, точно птичья клетка. Вот уже несколько недель, как Фрида видит в развалившемся доме напротив газовую колонку; она висит на водопроводной трубе, и ветер раскачивает ее из стороны в сторону, точно маятник. Когда она сорвется? Кому упадет на голову? Почему полиция ее не снимает?.. Может быть, она еще годна к употреблению?.. Ах, стоит ли думать о газовой колонке, когда полгорода обращено в прах!

Внизу, на улице, среди развалин, среди гор щебня, бродили дети. Сорванцы пытались влезть на высокую отвесную стену. Какой-то мальчуган, взобравшись на обломок высокой стены, гордо махал рукой товарищам… Фрида Брентен дрожала от страха, как бы мальчик не свалился. До чего неосторожен этот озорник! И что смотрят родители!.. Родители? Да есть ли еще у него родители? Может, они убиты и лежат под развалинами, на которых он играет. Каждый день слышишь, что хоронят погибших под обломками. Разбомбленный район у берега Эльбы обвели забором и тем избавили себя от труда хоронить покойников. Вся эта часть города превратилась в кладбище. Торчащие из развалин остатки стен походили на могильные камни.

Фрида Брентен прислушалась. Гермина шумно хозяйничала на кухне. Там гремело и звенело. Половина посуды уже перебита. Но Фрида не желает больше расстраиваться из-за своей золовки. Она махнула на нее рукой, на колкости ее не обращает никакого внимания. Лишь бы эта баба оставила ее в покое.

Вспоминая, как она заставила эту мегеру уважать себя, Фрида невольно улыбалась, хотя вообще-то ей было не до смеха. В тот раз она решила лучше кончить свои дни в тюрьме, чем терпеть тиранию этой дрянной женщины. Гермина, по выражению самой Фриды, заклевала ее, извела вконец, превратила в служанку: «Фрида, сделай то! Фрида, сделай это!» Так эта жирная неряха помыкала ею долгие месяцы, и Фрида все сносила ради мира в семье. Но Гермине нельзя было угодить, она не переставала брюзжать.

Среди соседей и на улице она распространяла подлейшие измышления и поклепы, называла Фриду мстительной, уверяла, что она эгоистка, что она сварлива и воровата, крадет, мол, у нее из кастрюли лучшие куски. И всюду болтала, что ее невестка гроша не желает пожертвовать в фонд «Общенародной помощи»^[30]. «Она не хочет, чтобы мы победили», — заявляла Гермина. Если бы у жильцов дома, на основании долголетнего знакомства, не сложилось твердое мнение о Фриде, о ней пошла бы самая дурная молва.

Даже с этим злом Фрида Брентен примирилась, не говоря ни слова, не сердясь. Ей теперь действительно все было безразлично. Единственной ее опорой оставалась Эльфрида и единственной радостью — внучек Петер. Когда они, навестив ее, уходили, Фрида провожала их со слезами на глазах.

Но наступил день, когда она собралась с духом и сразу положила конец всем мучениям.

V

Стоял прекрасный, теплый летний день. Фрида Брентен широко распахнула окно. Ветра не было, и, значит, не наметало пыли с развалин. Вдруг раздался сильный стук в дверь.

Это пришла соседка. Широко раскрыв глаза, она шепнула с таинственной миной:

— Фрау Брентен, включите радио, — и тут же побежала обратно к себе.

«Неужели опять какая-нибудь победа?» — подумала Фрида и, войдя в столовую, подошла к приемнику.

Мрачный серьезный голос говорил что-то странное, и Фрида не сразу поняла, в чем дело. Адские машины… взрыв… фюрер ранен… воззвание правительства.