Доктор примостился рядом, в другом кресле с высокой спинкой, и тоже смотрит. Наверно, уже наизусть выучил, от корки до корки, а гляди ты, не пропал интерес.
— Ты обрати взимание,— говорит,— фашисты печатали, а правду соблюли. Против правды, брат, не попрешь!
Я, признаться сказать, сначала не понял, что доктор имеет в виду.
А оказалось, он рад, что и наших, русских, не забыли. «Гляди, лейтенант, представительниц всех наций по одной или по две, самых красивых, само собой, как понимают красоту сами эти нации, даже немок только две… А русских, полячек и француженок по три!» Я перелистал всю книжищу, быстро перелистал, потому что мне эти бабы ни к чему, и правда — всех по одной или по две, а наших да еще полячек и француженок — по три.
— Молодец,— говорю доктору,— изучил, так сказать, подковал себя на все четыре ноги.
А доктор смеется:
— Человек и в женском вопросе должен кумекать!
Конечно, говорю, должен, о чем речь, только давай сперва покумекаем вот об чем. Ты обратил внимание на солдатиков, которые так и горят желанием стать твоими пациентами?
— Н-не понимаю, говори популярнее,— хмурится доктор.
— Ладно, — говорю, — не понимаешь, объясню. Видал, какими кавалерами наши ребята заделались? Топчутся вокруг немецких фрау — ни дать ни взять молодые петушки. А что это значит? — Я сделал паузу, закрыл книжищу, чтобы не мешала, и продолжал: — Переспит раз, другой — куда ни шло, дело житейское. А ну как подхватит что-нибудь такое-эдакое?..
— Во-он ты о чем! — посерьезнел доктор.
— А ты думал, — говорю, — все это шуточки? Цветочки-цветики? Глянь, глянь… — И мы оба — я и доктор — высунулись в окно. Максимов, наш шеф-повар, позабыл про свои обязанности — на завтрак картошку чистить — и обхаживает, холера, фрау Клару, бабенку лет тридцати пяти, не больше,— прямо на виду у всех обхаживает — стесняться некого. И по-немецки-то ни бум-бум, а туда же — что-то лопочет, скорее всего, просто русский язык коверкает, и все норовит положить ручку на колено фрау Кларе.
— Видишь?
— Вижу! — опять смеется доктор.
— Ты вылезь-ка из этой книжной берлоги, пройдись по парку, загляни под елочки-сосеночки, не то еще увидишь,— говорю.
Я посидел еще немного и отправился в свои личные, так сказать, апартаменты. Просторно, чисто, уютно. Лег на кровать с пружинами, смотрю в окно на небо и родные места вспоминаю. Эх, маманя моя дорогая, думаю, посмотрела бы ты сейчас на своего сынка, как он тут живет-поживает — во дворце, который тебе, при твоей вечной нужде, и во сне-то ни разу не приснился. Даже обидно стало.
23 июля 45 г.
Вчера, 22 июля, было воскресенье. Мы с доктором оседлали, лошадей и верхом отправились в Ельс в надежде раздобыть свежие газетки. Газет мы не раздобыли, их в комендатуре не оказалось, зато из телефонограммы узнали, что в Берлине начались переговоры насчет Германии.
Когда ехали обратно, доктор заметил справа от дороги, шагах, наверно, в ста с небольшим, квадрат из вековых дубов, лип и вязов. Кругом рожь высокая и посреди ржи этот квадрат... «Давай заглянем!» Что ж, заглянем так заглянем. Сворачиваем с дороги, продираемся сквозь колосистые джунгли… Ну немцы, думаю, ну дают! Внутри квадрата оказался памятник! Серый гранитный памятник с высеченными на нем всякими надписями.
Доктор, конечно, сразу прочитал эти надписи и сказал, что здесь, именно на этом пятачке, 13 марта 1813 года (вон когда дело было) встречались прусский император Фридрих Вильгельм Третий и русский император Александр Первый… О чем они здесь толковали, какие вина пили и какими стерлядями закусывали, на памятнике не написано. Но, зная историю, доктор кое о чем и догадался. Шла, говорит, война с Наполеоном. Россию мы сами освободили, нам никто не помогал, и надо было освободить Пруссию и мелкие немецкие княжества, всяких курфюрстов и их подданных. Но сами-то пруссаки, сами-то эти курфюрсты и их подданные и Наполеона не любят, он для них хуже горькой редьки, и не знают, как отлепиться от него. И вот русский император Александр Первый приглашает на встречу прусского императора Фридриха, значит, Вильгельма Третьего, приглашает, берет его под ручку, ведет в шатер, к столу с дорогими винами и закусками, привезенными из голодной России, и говорит этак вежливо и ласково: «Все, брат, хватит дурака валять, объявляй войну Бонапарту, иначе тебе труба!» А прусский император давно уже созрел, как то яблочко, и уговаривать его нечего. «Всенепременно, ваше величество, и сегодня же! — говорит.— Я счастлив стать вашим союзником и рука об руку с вами сражаться против общего врага. Надеюсь, вы нас не подведете!» И русский император в ответ улыбается, довольный, и говорит: «Можете не сомневаться, мы союзников никогда не подводили! Вот только подтянем резервы, дадим солдатикам отдохнуть малость, починить обмундирование, почистить сапоги, и с богом!» И — не подвели! Под Бунцлау и Лейпцигом — всюду наши орлы дрались, как за свою родную землю.
24 июля 45 г.
В деревне Обер-Штрадам, это недалеко от Кунцендорфа, доктор Горохов обнаружил спиртовой завод на полном ходу. Во главе завода стоит русская девушка, совсем молодая. Ее потому поставили, что она с местным населением по-немецки объясняться умеет. Доктор отвез ей косулю, а она, та девушка, зовут ее Ганной, отпустила ему три канистры спирта по десять литров в каждой. Две канистры доктор взял себе, поставил в библиотеке, третью притащил мне. Я попробовал на вкус — спирт как спирт,— засунул канистру подальше — пусть стоит.
— Как раз под рыбку,— подмигнул доктор.— Ведь она, рыбка-то, по суху не ходит.
А рыбка откуда взялась, спрашиваю. И тут выясняется, что на этот раз отличился Максимов, наш шеф-повар. Решил, холера, для разнообразия меню угостить нас рыбкой из графского пруда. Доктор, дескать, мясо, я — рыбу… И вот утречком, когда мы ушли сено косить, он шасть на плотину, поднял затвор, с помощью ворота это и не трудно было сделать, и спустил из пруда воду. Потом засучил брюки выше колен, зачерпнул ведром живой рыбы — карасей, карпов, щурят,— и будь здоров.
За обедом хвалили шеф-повара — за смекалку и находчивость. Я ел, как и все — что оставалось делать? А после обеда вызвал Максимова к себе и сказал, что это нехорошо — спускать чужой пруд и портить чужую природу. Свою тоже нехорошо, а чужую тем более. Доктор Горохов, бывший при разговоре, аж побагровел с лица. «Они у нас не стеснялись… Жгли, рубили, взрывали, травили — чего только не делали!..» Конечно, так и было, ничего не скажешь. За три с лишним года фашисты натворили у нас больше, чем татаро-монголы за двести лет. И жгли, и рубили, и насиловали — все себе позволяли. Но, во-первых, это была война. А во-вторых, на то они и фашисты. А мы советские люди. Мы пришли сюда как победители и освободители, и это каждый наш солдат, я уж не говорю об офицерах, понимал и понимает.
Тогда доктор сказал, что дворец, пруд, парк и все вокруг, все земли и леса, принадлежали графу генерал-лейтенанту, а этот граф, по нынешним временам, военный преступник. Может быть, он не только из парабеллума постреливал, глядя в монокль на золотой цепочке,— города и села разорял, людей ни в чем ре повинных вешал, в концентрационные лагеря, во всякие там Аушвицы сажал, на работы в Германию, как эту Ганну, отправлял... И что же? Все это забыть, простить?
Я согласился с доктором, согласился в том смысле, что забывать и прощать никак нельзя. Однако же… где он, тот граф генерал-лейтенант? «Землю парит!» — говорит доктор. Правильно, говорю, генерал землю парит, генеральша в Швейцарии воздухом дышит, дочки и сынки, если они были и остались, утешают бедную мамашу и придумывают разные слова, которые они против нас произнесут, когда им позволят это сделать, а людям, разным трудящимся, здесь жить и жить. Не нам — другим, но какая разница. И пусть все достанется людям — трудящимся людям, какими являемся и мы с тобой, в целости и сохранности. «Может, в таком разе и сено косить бросить?» — съехидничал доктор. Нет, пояснил я, сено косить можно, убыли от этого никакой. Немцы уже накосились, хватит, а поляки еще не пришли. Нынешний сенокос не немецкий и не польский, он, можно сказать, ничейный.
