Я аккуратно воткнул записку, свернутую в четыре раза, и проверил, не упадет ли она вниз, потому что вдруг Наталья не заметит ее на полу и — уйдет, а брат в это время дергал меня за руку и говорил, что я шизофреник. Добавляя по дороге, когда оттащил мое тело от двери, что мне лечиться надо.

Уже у выхода из дома я еще раз оглянулся: записка торчала во мраке.

Мы садимся на троллейбус, чтобы доехать полторы остановки до Таганки. Лень идти. Я стою у дверей и наблюдаю за тротуаром, ведущим от метро на площади к моему дому: вдруг будет идти Наталья и я ее увижу. И еще: на пять минут меньше будет целого часа. Боря смотрит на меня и, так как я стою далеко, а он культурный, крутит пальцем у виска.

Мелькает кто-то в дубленке: это она. Я трезвоню в звоночек, и троллейбус резко останавливается.

— Ты что, сдурел! — орет мой культурный брат.

— Подожди у Таганки.

Я выскакиваю и несусь в открывшуюся дверь.

И догоняю ее.

— О, простите, девушка, я думал…

— Ничего, ничего, — она спешит дальше.

— Ну что, шизофреничный?

— Не она, ошибся.

— Идем скорей, я замерз.

Я плачу за билеты, у меня есть деньги, я вчера заезжал к папе вечером в гостиницу.

Мы раздеваемся. Покупаем у банщика веники и несемся в парилку: в предбаннике холодно.

Я парюсь до одурения и боли, забравшись к самому потолку, Боря чуть ниже, он не может высоко, непривычно.

После душа мы выходим и заворачиваемся в простыни, которые на нас любезно накидывает банщик, который знает меня и знает, что от меня получит.

Он приносит нам по бутылке холодного пива, спрятанного в какую-то холодную тумбочку. Я принимаю сразу полбутылки. Хорошо, благодать, просто второе рождение. Я всегда после парилки так себя чувствую. Как заново рождаюсь.

— Я сейчас, — говорит Б., — лицо умою, жарко.

Он уходит и возвращается. Очень быстро. Смотрит на меня и говорит:

— Санчик, у меня с конца что-то капает. Что бы это могло быть такое?

— Не знаю, но вариантов может быть два, как гласит венерология, — с умным видом говорю я. — С кем ты был недавно?

— С Верондолиной.

Это он все-таки позарился на мою бывшую пассию, которую звали Веркой.

— Это тебя Бог наказал. Не возжелай подругу ближнего своего. Тем более — брата.

— Санчик? — У него такое печальное лицо, что мне становится его жалко.

— Борь, наверно, простудился, и смазка идет из канала. Я один раз тоже прибежал к отцу, так он рассмеялся и сказал, чтоб я не беспокоился — это чистая реакция канала на острую пищу, которую я ел, защитная. Может, у тебя тоже что-нибудь в этом роде?

— Нет, не думаю, — он убит, и грусти его нет конца.

— А как определяется?

— Покраснение вокруг отверстия, жжение в паху и на выходе, выделения из канала, резь бывает, хотя боль не всегда обязательна.

— Ты чувствуешь резь в канале?

— Да я уже и не знаю. Сам себе внушил или чувствую.

— А ну-ка, надави на него, — мы сидим в простынях на скамейке.

Он надавливает, и оттуда выделяется.

— Борь, ты это, того, ко мне с этим не приближайся.

Я улыбаюсь.

— Что тут смешного, идиот, брат умирает!

— От триппера еще никто не умирал!

— Может, это еще и не он, — рассуждает успокоительно он, сам для себя.

— Конечно, если его только назвать гонорея, то, возможно, это и не он, а что-то другое.

— И что за кретинский братец мне попался! — возмущается он. — Будешь много рассуждать, так сейчас подвинусь…

— Эй, — я вскакиваю со скамейки с простыней и инстинктивно берусь за пах. — Мне нельзя.

Он улыбается, видя мою руку.

— Почему это тебе нельзя? Значит, мне можно, а тебе нельзя?!

— Потому что Наталья…

— Но твоя Верка меня наградила.

— Никто не просил тебя лезть на мою Верку, тем более после такого перерыва, мало ли с кем она переспала. Я тебе говорил, чтобы ты «пробовал» тогда, когда она была у меня и не гуляла.

— Так все-таки твоя Верка меня наградила. — Он считает, что это успокоение, и успокаивается.

— Что ж мне теперь твой триппер забрать у тебя?

— А почему бы и нет! — он встает и двигается на меня, распахивая простыню.

— Борь, перестань, — говорю я, отодвигаясь. Инстинкт просто. Он приближается. — Борь! — Он все равно движется на меня. Я отскакиваю дальше: — Клянусь, сейчас на всю баню заору, что ты трипперный. Мужики шайками забросают.

Он успокаивается.

— Санчик, что же делать? — У него опять грустное лицо, печальные глаза.

— Пойти к врачу, сделать шесть уколов, и все дела.

— Да, на учет поставят. Мне еще только в вендиспансере не хватало лечиться.

— Давай, я тебе уколы сделаю.

— Ты умеешь?

— Мама говорит, что у меня очень легкая рука. Никому не дает колоть, кроме меня. Даже отцу.

— Ладно, другого выбора нет, попробуем. Но смотри, если игла сломается! Или еще что в твоих корявых руках случится!

На этом наше посещение бани заканчивается. Боре нельзя больше в парилку, а мне не хочется больше туда, — потому что там был Боря.

Мы выходим из бани, выяснив, что у Бори триппер.

— Борь, но лучше ж ясность, чем темнота.

— Лучше бы это было у тебя.

— Ты добрый брат.

Записка так же белела в сумраке коридора, едва только мы вошли в дверь. Она не была, с грустью подумал я. Он зашел ко мне, включилась музыка.

— Ты что собираешься делать, Б.?

— Ты к отцу разве не едешь в гостиницу, он приглашал на обед сегодня в четыре.

— О, я и забыл совсем.

Я подумал.

— Что ты все время ждешь, дебильный? Так же рехнуться можно.

— Так получается.

Мне вдруг стало так тоскливо и одиноко. Не нужен я ей. И пора мне перестать ее ждать. Надо будет, приедет. А тут еще заиграла: «Close your eyes…» Я совсем раскис, сник, и глаза чем-то наполнились и потеплели, внутри стало горячо.

Боря отвернулся, выбирая кассету. И слава Богу, подумал я.

Мы выходим из метро, и Б., как всегда, спорит — какая сторона ближняя.

— Б., давай ты не будешь спорить, я все-таки это метро знаю лучше тебя.

Но он спорит. Мы выходим, как ему хочется, и сторона оказывается дальняя. Я же вам говорил, что от тоски чего только не выучишь в метро.

— Ну что? — спрашиваю я.

— Не раздражай меня, я больной, — отвечает он. И я думаю, что это правда.

На лифте мы поднимаемся в номер отца.

— Па, — с порога говорю я, — а у Бори триппер.

— Не вякай, — он пытается, чтобы его рука достала до моего затылка.

— Это правда? — спрашивает папа.

— Ага.

— Молодец, Борик, поздравляю! На всякую дрянь лезешь. Не можешь себе приличную выбрать.

— Да это его все, — он зыркает на меня, — черт-те кого выискивает.

— Но тебя не просил никто лезть на нее.

— Я ему то же говорил, — смеюсь я.

— Это кто такая? Та Вера, что ли, что жила с вами в одном подъезде и — гуляла.

— Тогда она не гуляла, — вступаюсь за Верку я.

Отец смеется:

— Но зато потом добрала.

— Чтоб она была несчастна! — раздражается Боря.

Отец кладет мне руку на голову и гладит меня.

— Я вижу, потомок знает, когда вовремя соскакивать надо. Тебе бы не мешало у него поучиться, как это делается.

— Я бы ему по уху поучился, чтобы всякое дерьмо не притаскивал.

— Па, опять я!

— Ничего, Борик, поделаешь стрептомицинчика, и будет нормально. Как говорят, тот не мужчина, кто триппера не подхватывал.

— Это ты как уролог утверждаешь? — ехидничает Б., улыбаясь.

Отец прыскает.

— Нет, старые люди говорили.

— Понятно, — Б. многозначительно кивает.

— Ладно, пошли кушать, — говорит папа, — я проголодался.

Официантка берет у нас заказ и уходит.

— Как насчет пивка, Боря? — подмаргивает папа. Тот болезненно морщится.

Я смеюсь. Чисто нервный смех.

После обеда папа говорит ему:

— Однако, Борик, я смотрю, заболевание не повлияло на твой аппетит.