— Прикрываю этой несуразицей недоумие родителей. Хотели сына и придумали ему имя «Лал». В смысле, драгоценный. Изумруд, а может, и сапфир. А получилась я, поэтому — Лала.

— На грузинку не похожа, — постановил атлет. — Отзывайся на Суламифь.

— Не хочу!

— Ага. Тогда Ляля. «Ламбда» звучит как ругательство. Со слухом у вас, барышня, плоховато.

Весь этот вроде бы бодрый поток красноречия был произнесен нудным тихим голосом. Атлет даже не привстал, на локте не приподнялся. Словно сам с собой в ванне разглагольствовал. Странный, однако, парень! И вспомнила, как подруга Маша мне про одного человека сказала: «Шизик! Ты обрати внимание на несоответствие между тоном и эмоциональным содержанием фразы. Точно шизик!» Мне бы, вспомнив эти слова, задуматься. Маша все же психиатр. И дело свое знает. Наверное, уже защитилась. Только двигаться никуда не хотелось. И что, если шизик? Нормальных мужиков не бывает, об этом мы с той же Машей давно договорились.

— Ладно, — согласилась я, — Ляля. Так меня всю жизнь и звали.

— И что это ты тут делаешь в шторм и непогоду?

Атлет повернулся, приняв позу микельанджеловского «Утра».

— Развернись в «День», — насмешливо попросила я.

Он без труда исполнил задание.

— Ты что, натурщиком работаешь?

— Приходилось. Так что ты тут делаешь? — спросил он, не выказывая, впрочем, голосом особой заинтересованности в ответе.

— Черт меня знает, — ответила я совершенно искренне.

— Вот и я тоже. И считаю это лучшим из возможных занятий. Самым близким к истинной природе человека.

— Философия за грош, — лениво отбила я. — Просто более интересного занятия не находится. Натурщикам еще ничего, а специалистам по алтайским петроглифам совсем кранты.

— Это если держаться за резинку от трусов. А если забыть о ней, можно пробиться. Не сошелся же на этих петроглифах свет клином!

— Нет, конечно. Вот я и ищу, чем бы заняться. Старичков обихаживаю, полы мою. Уеду к чертовой бабушке! Только куда — не знаю.

— Чего мотаться по свету за пером жар-птицы? — не меняя тона, сказал атлет и о чем-то задумался. — Есть у меня один знакомый из местных, — проговорил, наконец, с сомнением в голосе. — Тварь, конечно, но не дурак. Открыл антикварную лавку в отстроенной Яффе, а сам ни бельмеса в этом деле не понимает. Да и за стойкой стоять ленится. Поговорю.

— И как это я буду таскаться туда из Петах-Тиквы? Да и в той щели мне делать нечего. Нет, уеду, пускай квартира остается бывшему благоверному. Иначе по судам затаскает.

— Вот оно как… с этим ничего… это можно… Подселяйся ко мне, потом подыщем тебе жилье. Тут, в Яффе, такие норы встречаются, мечта художника! Потолки — во, стены — во, еще и при двориках бывают. И бесхозные. Хозяева-арабы сбежали, устрашившись мести бесстрашных иудеев.

— Кто ж мне их подарит?

— Не скажи, — лениво протянул атлет, — местные власти сговорчивые, им бы только заселить норы работающим людом, чтобы потом с него налоги драть. Иначе — наркоманы их захватывают и всякая шелупонь. Кое-какие знакомые имеются. Может, и выгорит.

Не зря, значит, поклонилась я Тритонову батьке. Внял повелитель волн. А любовь к фиолетовому абрису на горизонте, выходит, небескорыстная у меня случилась. Врет атлет, цену себе набивает? А может, и не врет. Кто же заливает таким нудным голосом? Для столь вдохновенного полива энтузиазм требуется.

— Ты, что ли, в такой норе устроился?

Атлет помотал головой.

— Не, я на яхте. Это моя стародавняя мечта, чтобы дом был плавучий.

— Ну ты даешь! Скажи еще, что тебе наше дорогое Еврейское агентство дало на яхту денег.

— Не дало. Я с ними долго бился. Какое вам дело, говорю, на что я свою льготу истрачу? Не хочу я вашей квартиры, хочу жить на яхте, а вам что? Она же дешевле квартиры стоит! Нет, и все. Порядок такой. Ну, я взял квартиру, думал, придется за нее семью семь лет горбатиться на Лавана этого, но инфляция помогла. Долг мой в копейки превратился. Я быстренько долг выплатил, квартиру продал и яхту купил.

— Понятно. Выходит, ты вовремя приехал. Лет пять здесь живешь, надо понимать?

— Семь.

— Какой прыткий! Разве тогда пускали?

— А я не спрашивал. По отцу я русский, хотя и это вранье. Выпустили на корабле в загранку, а я с этого корабля спрыгнул и поплыл подальше от родных берегов.

— Так прямо и поплыл?

— Нет, просто сошел на берег и пропал из вида.

— Чего же ты приехал в Израиль? Другого места не нашлось?

— А оно — мое. Про меня здесь целую декларацию сочинили, специальные права выдали. К американцам нужно стучаться, проситься на ночлег, а сюда еще и зазывают. Кроме того, тут квартиры давали. Без привязки ссуды к индексу.

— А что тебе с яхты? Туристов, что ли, катаешь?

— Случается. Но вообще я археолог. И еще подводник. Плаваю, опять же, умело. Мастер спорта. Так я от Управления древностями по побережью шастаю, археологию из моря добываю. Ее тут видимо-невидимо.

— И приторговываешь находками, — предположила я.

— Бывает, — спокойно ответил атлет. — Но только мелочами: амфорками, монетками. Их в этой стране никто и не считает. Тут такая старина древнючая под ногами лежит, а ее раскапывать ленятся. Или не хотят. Вот бедуины могилы грабят, это плохо. А я никому не нужную амфорку налево пускаю. Их, этих амфорок, на дне морском больше, чем морских звезд.

— Чего же ты такие секреты первой встречной-поперечной рассказываешь?

— А что ты мне сделаешь? — лениво спросил атлет и перевернулся на спину.

Я ничего сделать не могла и делать не стала бы. А что он собирался делать со мной? То есть черт с ним, конечно. Чего мне надо? Недурен собой, мужеподобен, пойдем дальше, богоподобен, хорош собой до невероятности. И неглуп. Живет на яхте. Перспектива открывается — во снах не снилось. Да и сердечко постукивает неровно. Тянет. Ухает. Влюбляется или уже влюбилось.

— Только вот что, — сказал атлет, неторопливо отгрызая заусенец, — я тебе предлагаю одиночное спальное место. Это — чтобы с самого начала было ясно. Никаких там… этих.

— А мне от тебя ничего больше и не надо, — с облегчением выпалила я.

С облегчением, потому что ненавижу это… чтобы с ходу в койку. Чувству надо позволить расцвести, желательно еще и заколоситься, созреть, чтобы зерно само на землю упало.

Атлет поглядел на меня внимательно, усмехнулся недобро и засопел.

— Чего так? — спросила я.

— Сам не знаю. Злость берет. Гляжу на тебя, ты со всех сторон ничего. Да и прежние были ничего. Гомик я, что ли?

— Пора бы выяснить.

— Пробовал, — насупился атлет. — От мужиков меня и вовсе тошнит.

— Так ты у нас фригидный! Это с атлетами бывает. Это, я думаю, от избытка молочной кислоты. У нас, у баб, она из груди течет, а у вас, у атлетов, по мышцам разливается. И потенцию гасит. Это я тебе говорю, как подруга специалистки по потенции.

Речь опять о моей дважды разведенной Машке. И так ее мужья достали, что она сочинила кандидатскую по мужской импотенции. Защитить при мне еще не успела, но уже стала самым востребованным человеком в Питере. Кто с ней только не шушукался!

— По-моему, ты какую-то чушь несешь, — лениво возразил атлет. — Ладно, пошли. Тут до Яффы недалеко. Если ходить умеешь. А старик Кароль как раз ужинать собирается. Кофе он готовит классный. Заодно попробуем найти тебе работу.

Яффа надвигалась на меня, как судьба. Правда, я не слишком верила атлету. Врать можно и невдохновенно. Но фиолетовые стены, минареты и башни за морской излучиной — они были реальные. Как и засветившиеся вдруг фонари с туманным лиловым флером вокруг размытого желтого пятна. Как и развалины домов, сохранившие каждый хоть что-то от былой красоты: арку, флорентийское окно, кусок мозаики или консольку, черт-те что некогда поддерживавшую. Мне не хотелось покидать эту потрясающую фиолетовую реальность и ступать на недавно отстроенную лестницу, сверкающую белизной и ведущую в бутафорский парадиз. Однако и реставрированный кусок города оказался хорош.