Но старьевщики, грузины и мелкие торговцы ждать не умеют и не могут. Эти господа не признают власть Бенджи, так что в их компании не стоит выставлять знакомство с ним. А поскольку они ничего не знают ни обо мне, ни о лавке-галерее Кароля, а люди Бенджи им об этом не расскажут, лучше всего прикинуться не скупщиком, а коллекционером-лохом, энтузиастом, которому легко впарить что угодно.
Такой коллекционер не должен быть распознан. Никто не должен догадываться, что он понимает что-нибудь в клеймах, формах, фактуре и расцветке, исторических периодах, камнях, фарфоре, да в чем бы то ни было. Коллекционер-лох должен вызвать доверие торговцев своей неопытностью и бестолковостью, чтобы в конечном счете купить по дешевке дорогую вещь.
Это — особое умение. Заметив на прилавке желанную игрушку, коллекционер должен сразу потушить голодный блеск в глазах, пройти мимо, вернуться и начать торговлю с чего-нибудь совершенно другого. Следует иметь вид последнего идиота и знать, когда нужно безнадежно ошибиться в оценке этого побочного товара, ошибиться так, чтобы продавец вконец успокоился и перестал подозревать в тебе знатока. Только тогда удается купить то, что хочется.
Но на сей раз мне попался незнакомый продавец, горячий, как молодой осел. А вещи у него были интересные. Тот самый палестинский и ранний израильский китч, о котором шла речь выше и который я уже превратила в дорогостоящую иудаику для знатоков. Рынок, исключая Бенджи, об этой моей находке еще не знал. Знали, что я скупаю такое барахло, и охотно мне его продавали за копейки.
Но к тому времени я оказалась в сложном положении. То ли выход мелкой бронзовой скульптуры в предгосударственной Палестине был столь ограниченным, что я уже скупила все мало-мальски стоящее, то ли владельцы этого барахла и старьевщики даже не подозревали, что на него есть покупатель, и не выкладывали этот товар на прилавки, но проходила неделя за неделей, и ничего значимого на рынке не появлялось. Я уж подумывала, не перекинуться ли к грузинам, остро нуждавшимся в знатоке-перекупщике, но этой надобности пока не осознавшим, как вдруг передо мной оказалось сокровище. Кто-то явно собирал бронзовые китчевые поделки, а возможно, и сам их производил.
Впечатление было такое, словно в лавку, возникшую ну прямо на днях, опустошили целую мастерскую. А продавец называл цены с потолка и отчаянно торговался. Я отступила и пошла к Бенджи пить кофе и производить рекогносцировку.
Разумеется, Бенджи знал этого перса, но вмешиваться не захотел. Парня зовут Мордехай, называют Мордук. Он происходит из боковой ветви противоборствующего Бенджи клана, ветви, которая досель занималась собиранием старья по домам. Этих персов-надомников не надо путать с хозяевами лошадок, измученных жарой и постоянным недоеданием, которые все еще, несмотря на запрет мэра, лениво волокут грохочущие телеги по улицам Тель-Авива под усталый крик возницы: «Алте за-а-хен! У кого есть алте захен? Даю цену, беру товар!»
Тут Бенджи позволил себе выпад против ашкеназов-старьевщиков, шикнозов, вусвусов[7], презираемого рынком жалкого порождения восточноевропейских местечек. Что они там видели, в своих деревушках?! Для них любое серебро серебряное, каждый фарфор на одно лицо и все ковры — ковровые! Разве они умеют определить ценность монеты на зубок и отличить подлинник от подделки?! Им даже лень зайти в дом и подняться по лестнице! Ждут на улице, пока хозяйка снесет вниз шевелящийся от блох коврик или позовет к себе забрать продавленный диван.
Нет, персы, представители младших или побочных ветвей благородного племени контрабандистов, обирателей могил и магов караванных путей, поступали иначе. Они не оставляли обывателю выбора: снести ли бабкино старье вниз к телеге старьевщика или оставить его пылиться на старом месте, — а сами шли в дома, стучали в двери, обещали глупой хозяйке златые горы, вымаливали стакан воды, потом чашку кофе, разговаривали с хозяйкой о ее болячках, а тем временем осматривали украдкой квартиру, выбирали нужное, оценивали его стоимость, после чего покупали не один этот предмет, а половину содержимого серванта, следя за тем, чтобы общая цена покупки не превышала минимальной рыночной цены за облюбованный раритет.
Мордехай был представителем самой захудалой ветви этого племени. Но он стал любимцем домохозяек, поскольку был молод, красив, черен, худ, грязен и лохмат. Домохозяйки его жалели и кормили. А он рассказывал им о горькой своей сиротской судьбе, постукивая под столом или в кармане ногтем по дереву. Родители его были живы.
Мордехая научили вызнавать семейную историю клиента, из которой можно было сделать далеко идущие выводы. Если семья притащилась в Палестину налегке, искать в доме следовало одно, если с багажом — другое. Если бабка хозяйки или ее мамаша приехали из польского местечка, сторговать можно было разве что недорогую старинную бронзу, олово и вышивку, которые на рынке важно величали иудаикой. И самовары, разумеется. А вот если бабка хозяйки была варшавской или, например, черновицкой дамой, тут могло пахнуть настоящим товаром: старыми коврами, хорошей ювелиркой, столовым серебром и мейсенским фарфором. Книгами и картинами персы-надомники не занимались, а если попадалось что-нибудь по дешевке, отдавали товар городским антикварам.
У домохозяек, прибывших из Марокко, Персии, Бухары, Вавилона и прочих неевропейских мест, таким перекупщикам антиквариата, как Мордехай, разжиться не удавалось. Эти тут же ставили бедолагу на место, его чернота и худоба не вызывали у них жалости, а тем более — доверия. Кроме того, они ценили старину, помнили, что от кого им досталось и что чего стоит. Если и продавали семейные реликвии, то только в час великой нужды, да и то людям проверенным. Торговались они истово и цену всегда назначали выше высокой. С ними имели дело старейшины клана. А Мордехай специализировался на невежественных наследницах немецких и польских бабок и свекровей, а также на новоприбывших из СССР, Аргентины и Румынии, которые так растерялись от обступившей их новой жизни, что все привезенное из прежнего мира стали считать ворохом сухих листьев, в которые чертова уловка сионистов превратила то, что прежде мнилось червонным золотом.
Мордехай так преуспел с этими основными своими клиентками, что ему стало скучно карабкаться по этажам и бродить по квартирам, а потом сдавать выторгованное добро матерым владельцам базарных лавок. Он решил сам стать себе хозяином.
Борьба Мордехая со старейшинами клана да еще без поддержки влиятельных родственников была нелегкой, но завершилась успехом. Лучше уж один из своих, решили старейшины, чем какая-нибудь «салоника» или, хуже того, какой-нибудь грузин. И Мордехаю даже помогли купить четверть базарной развалюхи.
По мнению Бенджи, Мордук, несмотря на сопутствовавший его деятельности успех, ничего не понимал в антиквариате. Выманивая и выцыганивая у глупой хозяйки то, что ему казалось наиболее в доме ценным, он чаще всего ошибался. Про растущую моду на бронзовые поделки он знать не знает, а если так задрался со мной, то это из-за моего французского платья, подарка Чумы. В этом Мордук как раз разбирается. Он даже пытался торговать трикотажем и французским шиком, снял на Алленби помещение и открыл магазин, но прогорел. Однако по заграницам немного поездил и цену таким вещам знает. Тетка в дорогом платье не должна торговаться за копейку, более того, она не понесет домой копеечный товар. Он и назвал солидную сумму. Надо дать Мордуку остыть и прийти недели через две в полинявшем трикотаже израильского производства. А Бенджи присмотрит за товаром. Попробует объяснить Мордуку, что за дрянь эти мои бронзовые игрушки, и взять всю партию по бросовой цене или обменять ее на ковер.
Бенджи можно было доверять во всем, кроме сделки такого рода. Если он заберет у молодого перса мою бронзу, я ее больше не увижу. Продаст. А мне скажет, что его опять посетил злой дух, йецер га-ра, с которым бороться бесполезно. Легче дать потом денег на синагогу, где грех отмолят.
