Если бы тетя Соня съедала все то, о чем мечтала ранним утром, месье Фосету пришлось бы передвигаться по Парижу на подъемном кране. Но Соня оставалась тощей маленькой птичкой, поскольку все эти деликатесы она заказывала, но не ела. Зато старалась впихнуть в меня все, что в нее не лезло.
Поковыряет мороженое, съест вишенку, возложенную на башенку из розовых сливок, и станет пихать мне свое мороженое в рот, ложечку за ложечкой. И приговаривать: «Зачем же мы заказали этот шоколадный пломбир, если ты не собиралась его есть?! А ну-ка, открывай рот!» И так с рыбой, эскалопом и всем остальным, да еще в двойном количестве! Я уже подумывала, не воспользоваться ли римским способом «два пальца в рот», но месье Фосет меня спас.
— Заказывайте одну порцию на двоих, — шепнул он мне, деликатно отказавшись присоединиться к нашему пиршеству.
Из этого совета я поняла, что тетя Соня пыталась раскармливать и месье Фосета. Неужели она и его кормила с ложечки, прикрикивая и подтирая остатки еды с его бороды? Бедная Соня, не успевшая насладиться материнством!
Однако контакт с месье Фосетом, в основе которого лежал комплот против Сони, оказался весьма полезным. Так, по непредсказуемому стечению обстоятельств Версаль оказался закрытым. Месье Фосет позвонил туда заказать билеты, не будем же мы толкаться у касс в общей толпе, если билеты можно заказать. И какое счастье, что он позвонил! Именно сегодня они меняют экспозицию! Так мы оказались в Латинском квартале, куда месье Фосет завез нас тоже чисто случайно. Но раз уж движение по Парижу столь затруднено, что другого маршрута просто не нашлось, месье Фосет позволит себе оставить нас на два часа, чтобы навестить внезапно заболевшую старую мадам Фосет, его матушку, которая живет неподалеку. И — ах! — опять проблема со стоянками. Повернули налево, потом направо — и надо же! — по чистейшей случайности оказались не просто в Латинском квартале, а перед входом в антикварный магазин братьев Падизада.
Месье Фосет убежал, и мне пришлось мобилизовать весь запас детских хитростей, чтобы затащить тетю Соню внутрь магазина. Антиквариат она не любила, поскольку корь и ветрянка передаются через старые книги, подушки и игрушки. Я стала лепетать что-то про старые часы, к которым нужен ремешок, а старая кожа не только не переносит корь, она лучший от нее защитник. Мы вошли в магазин, и — о чудо! — Чума стояла за стойкой.
После скандала с выставкой Бенджи отправил Чуму в Париж к своим двоюродным братьям. Чума велела не рассказывать, куда она едет, даже мне. Бенджи слово держал, но когда я объявила, что еду в Париж, не выдержал и дал адрес. И вот: Чума летела мне навстречу из-за прилавка антикварной лавки братьев Падизада, а я могла только осторожно пожать ей руку и показать глазами на тетю Соню. Чума недоуменно пожала плечами.
Ровно через десять минут тете Соне надоело разглядывать витрины.
— Когда ты снова придешь? Где можно тебя найти? — теребила меня Чума.
Я обещала прийти назавтра, но Соня не отпустила меня до четверга. В четверг она играла в бридж с вдовой одного железнодорожника и женами двух других, один из которых еще не вышел на пенсию. Железнодорожники были коллегами ее покойного мужа, а с их женами Соня была знакома целую вечность. Других подруг у нее, кажется, не было.
В четверг месье Фосет отдыхал. Я могла ему только позавидовать. Утром мы ходили в кондитерскую заказывать пирожные, которые тетя Соня отвезет на бридж. Потом мы ходили к парикмахеру. Затем нужно было идти к мяснику, чтобы выбрать мясо для лангетов. Потом к зеленщику. Затем тете Соне захотелось купить эскарго и сыра. Потом мы выбирали цветы, которые тоже полагалось нести на железнодорожный бридж. После легкого ланча мне пришлось бежать за программой телевидения, потому что в перерыве между партиями железнодорожного бриджа принято смотреть телевизор и каждый должен сказать, какую программу он хочет смотреть, а в прошлый раз тете Соне нечего было сказать, и мадам Дюваль ей выговорила, нельзя же быть такой отсталой. Потом надо было помочь Соне выбрать платье и бижутерию, поправить ей прическу, сказать Франсин, чтобы вызвала такси… Я была уверена, что Чума уже закрыла свою лавку, но лавка, к счастью, оказалась открытой.
Чума выслушала отчет о моей новой жизни в полном молчании. Я бы сказала, что ее молчание, поначалу просто внимательное, к концу рассказа стало настороженным.
— Сколько лет этой тетушке? — спросила Чума задумчиво.
— Шестьдесят три.
— Чем она больна?
— Вроде ничем, но боится гипертонии.
— Значит, тебе предстоят минимум еще двадцать лет такой счастливой и вдохновенной жизни. И все ради квартиры на улице Сент-Оноре? Дом в Яффе ты сможешь отремонтировать намного раньше. И потом… У меня есть ощущение, что кое-что ждет тебя там, в Яффе. Кое-что очень важное. Знаешь, бывает такое ощущение, что за человеком по пятам ходит приключение. Оно ходит за тобой, я это чувствую.
Чумина интуиция была притчей во языцех. Например, она предсказывала, что ее дом сгорит, задолго до того, как пожар случился. Она многое правильно предсказала. И потерянные вещи находила. Однажды точно сказала, кто своровал «понтиак» Кароля. И Кароль нашел машину в тот же день. Арабские мальчишки из Аджами ее стырили, покатались и бросили возле промзоны в Ришоне. Чума так точно описала, где стоит машина, что Кароль приехал туда, пошел вдоль описанного Чумой забора и пришел прямо к своей машине.
Так что к Чуминым словам насчет предстоящих мне двадцати лет рабства за наследство и тем более к обещанию замечательного приключения, которое ходит за мной по пятам в Яффе, я отнеслась серьезно.
В тот вечер я вернулась домой поздно и нарвалась на скандал. Скандал был такой: Соня ходила по дому в полном молчании и швыряла вещи. Я уже давно лежала в постели, а дом все еще тарахтел: падали стулья, звенели столовые приборы, грохало сиденье унитаза, звякали корзины для мусора, гремели крышки кастрюль. Соня швыряла только то, что не имело свойства разбиваться. Я задремала и проснулась от стука в дверь. Вернее, то, что я приняла спросонья за стук, оказалось шлепками. Что-то шлепалось о дверь, потом глухо стукало о ковер. Я открыла дверь и увидала за ней Соню со стопкой книг в руках. Несколько книг лежало на полу.
— Вот, книги рассыпались, а поднять их некому. И я, старая, больная женщина…
— Соня, — сказала я, стараясь не рассмеяться и не перейти на крик, — завтра я уезжаю. А сейчас прекрати швыряться книгами, отправляйся в свою комнату и не смей выходить оттуда до утра. Завтракать я не буду, а выспаться хочу.
Соня посмотрела на меня с обидой, бросила всю стопку книг на пол и разрыдалась.
— В спальне! — велела я. — Рыдать — в спальне. Швырять вещи — в спальне! Сходить с ума — в спальне!
— Я хотела завещать тебе все, что у меня есть! А ты уходишь неизвестно куда и ничего не рассказываешь!
— Любопытной Варваре хвост оборвали!
— Как? — переспросила Соня сквозь слезы.
— Неважно. Это по-русски. Я не знаю, что говорят французы в таких случаях. Но если я не сбегу, ты доведешь меня до дурдома, а там мне ничего не понадобится! Никакого наследства! Там меня будут содержать за счет «Гистадрута».
— Кто это? — спросила тетя Соня с любопытством. И слезы тут же высохли.
— Не твоего ума дело! Иди спать, делай ночь, Нехама.
— Ты уже забыла, как меня зовут?!
— Тьфу! Это тоже по-русски. Нет, сегодня я еще помню, как тебя зовут, но надеюсь, что завтра забуду. Иди!
И она пошла. И была за завтраком ниже травы и тише воды. И умоляла меня остаться. Ходила за мной на цыпочках, а если я оборачивалась, махала руками и испуганно улыбалась.
Я ушла из дома в полдень, обещав прийти за вещами к ужину. В тот день Чума взяла отгул. Мы побродили по Парижу, потом пошли обедать в маленький семейный ресторанчик. Посетителей было немного, но и столиков — всего пять. Посередине зала стоял детский манежик, в нем играла с куклой и гремела крышками от кастрюль белобрысая малышка лет трех. Рядом с манежем расположился огромный лабрадор с львиной башкой. Пахло едой и пеленками. Еда была недосолена.