Я пыталась понять, что это, но боль вспыхивала то с одной стороны, то с другой. Свет потух в правом глазу, что-то горячее полилось из носа… все стихло на короткое время, но ноги не держали. Я стала сползать по стенке на пол, и тогда в поле зрения попало лезвие ножа. Оно надвигалось, отодвигалось, танцевало в смутном свете… а вокруг грохало и валилось… что? Что происходит? Что?!

Боль в левом плече была оглушительной, и у нее оказался знакомый запах. Мишкин запах. Он словно разбудил меня. Я принялась толкать и лупить то, от чего этот запах исходил. А еще — визжать и брыкаться. Почувствовала, что держусь за дверь, протиснулась за нее и захлопнула дверь изо всех сил, преодолев чье-то сопротивление. Сползла на пол, уткнулась во что-то и не сразу уразумела, что это моя сумка. Вытащила впившуюся в ногу железку и не то чтобы увидела, а поняла, что это — ключ, который я искала. Пошарила в темноте руками по полу, сложила предметы сначала в кучку, потом переложила их в сумку. Помню, что долго пыталась понять, портмоне ли то, что держу в руке, или записная книжка. Терять нельзя было ни то, ни это. Пошарила еще, нашла книжку. Поднялась, попыталась нащупать ногой ступеньку, не удержалась и съехала на спине по всему лестничному пролету, два этажа с четвертью.

Голова ударяла о ступени с медным гулом. Словно вдалеке били в колокол. Бам-бам-бам. Потом все выключилось. Потом включилось, не знаю что, но включилось. Я поднялась и медленно, стараясь не давить на горячую и непослушную правую лодыжку, сползла, спустилась, сошла в вестибюль, а оттуда во двор. Куда идти дальше, я не знала. Был ли свет на улице или нет, тоже не могла понять. В левом глазу света осталось совсем чуть-чуть, а правый давно закрылся. И все-таки я шла — куда, бог меня знает. Женька догнал меня у выхода на улицу. «Под автобус…» Я слышала, как он это сказал, а потом все снова исчезло, и очнулась я в машине. Надо мной хлопотал Кароль, обтирал мне щеки платком, смоченным «Кока-колой». Лицо у него было нечеткое, но казалось озабоченным. Или заботливым. Поди разбери, если раньше ничего похожего это лицо никогда не выражало.

— Очнулась, — сказал он ворчливо. — Ну слава богу! Если бы ты сказала, что он — сумасшедший, мы бы тебя одну не пустили. Зачем ты жила с таким сумасшедшим? Зачем?

Я не жила с сумасшедшим. Мишка был вполне нормальным занудой. А поначалу даже занудой не был. Такой… Гитара, турпоходы, рубайаты и сонеты. Йога головой вниз, чтобы наполнять мозг кислородом. И еще это… кирпичи ладонью рубить… как это у них называется… карате, вот! На случай самообороны и чтобы выручать мамзелей из дистресса. А меня выручать не надо, я сама кого хочешь вгоню в этот… в дистресс.

Голова гудела так, что ток по временам выключался. На секунду. Потом включался снова. Когда включался, я бежала по пылающему гонгу, и пятки выбивали из меди гулкий звук. А когда выключался, гонг погасал, но я все равно бежала по нему, только в полной тишине, и это было еще страшнее. Бам-бам-бам. Ш-ш-ш… Ш-ш-ш… Ш-ш…

— Только полная сволочь или законченный псих может так избить женщину! — кричал Кароль.

И тут я вдруг поняла, что со мной случилось. А поняв, потеряла сознание. Оно вскоре вернулось вместе с тошнотой. И я услыхала чей-то голос, тупо повторяющий две фразы: «Он посмел поднять руку на моего ребенка! Он ударил сироту!»

Слова были мамины. А голос — нет. Может быть, это был мой голос, но я не была в этом уверена.

— Что ты сказала? Что это? — Кароль почему-то кричал, а чего сейчас кричать? А, это потому, что голос говорит по-русски, а Каакуа не понимает, что он говорит. Значит, это мой голос. Какой странный. Губы, поняла я, губы опухли. — Мы едем в больницу! — орал Кароль. — Я хотел подняться к нему и раскрошить этому уроду зубы. Но Женья сказал, что это его мужское дело. Так правильно, но я не хочу больше ждать. Мы едем в больницу. А потом я пришлю сюда полицию.

— Не надо… Нет…

— Идите оба к черту! Вы, русские, все сумасшедшие. Мы едем в больницу! Все! Все! Это не твое дело! Я сам вызову полицию! Он должен сидеть за решеткой, как опасный бабуин! Как зверь, который почуял кровь! Держись! Я сажусь за руль.

— Надо… посмотреть, что с Женей…

— Не надо! Женья сам справится. Он мужчина.

— Надо… Мишка чемпион в тяжелом весе… и он… он… он не в себе. Он может убить!

— Кто? Женья?

Я помотала головой, отчего ток снова выключился. Откуда-то издалека услыхала: «Хорошо! Я пойду, но ты держись!», и с усилием кивнула. Кароль захлопнул дверцу машины, и хлопок гулко прозвучал в моей голове. Потом я опять услыхала: «Он ударил сироту! Он бил моего ребенка!» Но теперь это был мамин голос.

Маму бил гестаповец. Он бил ее прикладом. Я была внутри, но такая мелкая, что у меня не хватило сил даже на то, чтобы произвести выкидыш. И, наверное, даже не испугалась. Трехмесячные зародыши не умеют бояться. А когда мама очнулась и пришла в себя, папа вынес ее из гетто в мешке со строительным мусором. Он был субтильный, мой папа. Узкокостный и очень элегантный. У него были узкие ладони и длинные пальцы. Он играл на кларнете и любил английских поэтов. Но он нанялся выносить строительный мусор. И носил тяжелые мешки так, словно только этим всю жизнь и занимался. А один мешок был особо тяжелым. И он нес его очень осторожно. Мама была тогда совсем худая. Не было еды, и еще ее все время тошнило. И когда я родилась, подросла и начала вредить, мама никогда меня не била.

Но как-то, когда у нее завелся новый муж, или кем он ей там приходился… я не жила тогда с ними… случилось так, что меня забрали в милицию, потому что мы бросали патроны в костер… а Сима, мамина подруга, у которой я жила, иногда дралась, и за патроны могла побить по-настоящему. Обычно она дралась не больно, шлепала по попе или давала щелбана. Но наказывала сурово. Могла не разрешить месяц выходить во двор. Ну вот… я не хотела. чтобы милиция отвезла меня к Симе, и дала мамин адрес. А этого ее тогдашнего мужа я плохо помню. Он был большой и лохматый. Кажется, его звали Фимой. И он снял ремень… Я не кричала. Мама вошла случайно. И как она размахнулась табуреткой! А потом крикнула так, словно выдрала этот крик из собственного живота: «Пошел вон! Вон! Вон!» И потом сидела на том же табурете и повторяла без выражения: «Он ударил моего ребенка! Он поднял руку на сироту!» Кому она это говорила? Симе? Да, пожалуй. Потому что я помню Симин голос: «Мало ли. Он хотел ей добра».

Дверца машины опять хлопнула.

— Садись! — крикнул Кароль. — Садись, я отвезу вас к вашей яхте и больше не хочу видеть! Никого! Вы — ненормальные!

Над спинкой правого переднего сиденья показалась голова Женьки, а в машине запахло перегаром.

— Они пили! — крикнул подполковник еще громче. — Они сидели вдвоем на кухне и пили!

— Я вошел, а он сидел на полу и плакал, — сказал Женька глухим безразличным голосом. — Я разбил его жизнь.

— Заткнись, — велел Кароль. — Заткнись, не то я размозжу тебе челюсть. Вы, русские, вы все — опасные сумасшедшие. Вас всех надо держать за решеткой.

Машина то неслась плавно, то дергалась и прыгала, причиняя каждым скачком многократную боль: сначала стукало в голове, потом било в плечо, разносило зубы, ударяло под дых, отдавалось в спине и взрывалось в лодыжке.

— Кароль, — не выдержала я, — Кароль… Тише… пожалуйста…

Справа и спереди доносилось тяжелое Женькино сопение. Иногда он бормотал что-то, но мне не удавалось разобрать слова.

— Убирайся! — вдруг завопил Кароль. Машина дернулась и затихла. — Иди! Отсюда дойдешь ногами. Заодно протрезвеешь. Ее я отвезу к себе. Если Мара дома, она сама решит, нужно ли ехать в больницу. Ну! Я кому сказал! Ты мне мешаешь вести машину. Пошел отсюда!

Я поняла, что Кароль все же выгнал Женьку из машины, и снова потеряла мир из виду. Очнулась я уже в постели. Надо мной висело незнакомое сосредоточенное женское лицо с усами и очень большими и очень черными глазами.

— Очнулась? Значит, ничего. Попей! — велел хриплый, сильный, но приятный голос. — Лодыжку я тебе вправила. Рану зашила. Грудную клетку стянула бинтами. Остальное заживет. А сотрясение мозга — с этим делать нечего. Это надо вылежать. А почему ты не хочешь ехать в больницу? На тебе что-нибудь висит? Ты пырнула его ножом?