— Потому что он нас ненавидит. Потому что они нас ненавидят.

— За что?

— За то, что мы — это мы. За то, что мы не несчастные сиротки, готовые с благоговением вдыхать каждое их слово. За то, что вполне удачливы. За то, что я уехал отсюда, сбежал в большой мир и не пропал. Не знаю, за что еще. Видно, есть что-то такое, чего мы не знаем или не понимаем.

Узнать им довелось в тот же вечер. Брурия не желала сидеть сложа руки и наблюдать со стороны за крушением мужниной карьеры и собственной мечты. Она мечтала стать женой посла в США или ООН, потому что с этого поста Зевику было легче прыгнуть в кресло премьер-министра. А влияние мужа в партии стало уменьшаться, молодые наступали на пятки, старики не забывали былые обиды. Ее Зевик был вспыльчив и принципиален. Он не любил заботиться о неудачниках, но он и себе отказывал во многом, берег государственную копейку больше, чем свою, радел о чистоте партийного знамени. Вспыльчив, слишком вспыльчив. А потом началась эта история с покойной Рохой. Журналисты рыскали вокруг Зевика, как голодные волки, а Генрих охотно давал интервью. Получалось, что именно Зевик останавливал все попытки спасти Рахиль. Это неправда, вскипала Брурия. Да, он не хотел, чтобы пользовались его именем для привилегий, но он отказался помочь даже собственному сыну попасть в университет. Лично просил, чтобы Гиди экзаменовали с пристрастием. Она рассказывала об этом случае журналистам, но нынешние журналисты ищут только плохое.

Место посла было давно обещано, и каденция нынешнего посла в Вашингтоне подходила к концу. Но мужу уже поставили на вид, что американские евреи настроены Генрихом Сиротой против него и назначение Зевика послом нанесет Израилю урон. Только семейная фотография в обнимку с Генрихом Сиротой открывала Зевику путь вперед, а он зачем-то поругался с младшим Сиротой, да еще на людях, да еще при журналистах. Это следовало немедленно исправить.

Брурия позвонила Маше, с которой не разговаривала года два, и пригласила ее на чашку кофе в кафе «Атара». Сейчас же, просто тем же вечером.

В иные времена Брурии пришлось бы немало потрудиться, чтобы заполучить Машу в собеседницы. Маша еще не забыла, как просила у тетушки быть гарантом на выкуп однокомнатной квартиры, в которой тогда жила. Брурия ей отказала, и это было ее право, но что она при этом плела про паразитов, которые приехали нажиться на государстве, про то, как они с Зевиком жили в бараке и растили там детей, про Машино бесстыдство и наглость всего их семейства! Даже покойной бабушке досталось, хотя баба Фира ни слова не сказала, когда оказалось, что ни сын, ни его жена не смогли встретить ее в аэропорту. У Зевика были срочные государственные дела, а Брурия должна была ехать в Хайфу к родственникам. Но о приличном общежитии для иммигрантов дядюшка все-таки позаботился. А может, и не он позаботился. Семью Рахиль Бройдо принимали в Израиле на государственном уровне. Их встречал лично министр абсорбции. В этом и была истинная причина отсутствия дяди в аэропорту. С министром абсорбции он был на ножах. Но ни мать Зевика, ни его племянники об этом не знали. Баба Фира очень волновалась перед встречей, поправляла прическу и теребила накинутую на плечи вязаную шаль. Она боялась не узнать собственного сына среди встречающих, рыскала взглядом по лицам, бледнела и краснела. Когда ей передали, что Зевик не смог освободиться, баба Фира сначала удивленно подняла брови, потом неожиданно успокоилась.

— Хорошо, что он не здесь, — сказала неожиданно радостно. — Мы не виделись тридцать пять лет. Аэропорт не место для такой встречи. Я уверена, что Зевик ждет нас на месте.

Но на месте Зевика не оказалось. Они с Брурией приехали через две недели как ни в чем не бывало. С корзиночкой клубники и старым радиоприемником в качестве подарка. И с томом Иосифа Флавия на русском языке из ведомственной библиотеки. Зевика тут же утащил куда-то местный мэр, а Брурия сидела на стуле, качала ногой и высокомерно улыбалась. Баба Фира хлопотала на кухне, жарила драники, вздыхала, что угощать нечем.

— Кто-нибудь из вас говорит на человеческом языке? — спросила Брурия.

— Какой язык вы называете человеческим? — осведомился Марк Сирота по-английски.

— О! Ты выучил пару слов по-английски, это хорошо, — одобрительно кивнула Брурия. — Скоро будете знать иврит, тогда можно будет общаться. Ну, бабушка, конечно, на иврите не заговорит. Ее надо устроить в дом престарелых. Вы должны обратиться к социальной работнице…

— Надеюсь, мои внуки не отдадут меня в дом престарелых, — спокойно сказала баба Фира на хорошем старом иврите, манерном и витиеватом, на каком говорили в довоенном Львове. — Им нравится моя стряпня, они даже не против моих назиданий. Кроме того, старые друзья мужа и мои, разумеется, уже побывали у нас. Каждый надеется, что мы поселимся возле него, и все предлагают помощь. Мы не пропадем. А ты кушай, деточка, или подожди Зевика, он обожает картофельные блины. Если бы я знала, что вы приедете, сделала бы его любимую картофельную бабку. Но это еще успеется.

Брурия прикусила язык. Сидела нахохлившись и до конца визита слова больше не сказала. Зевик ел блины с удовольствием, выпил с Марком рюмку водки, сунул матери двести лир и уехал, обещав завтра же приехать на весь вечер.

Приехал он через две недели. Баба Фира велела Марку и Маше пойти погулять. О чем она говорила с сыном, осталось между ними. Больше Зевик к ним не приезжал.

Они увиделись только на бабушкиных похоронах. Увиделись, но говорить друг с другом не стали. Зевик выглядел плохо, казался больным. Прочитал кадиш и тут же уехал. А Брурия принимала соболезнования и племянникам успела только кивнуть издалека.

Зевик потом звонил, предлагал помощь. Не слишком назойливо, но предлагал. Вот Маша и пошла к Брурии за подписью. И нарвалась. Марк тут же все устроил с квартирой, у него уже водились деньги, он подписал тогда контракт в Токио. Нет, не видать бы Брурии Маши в тот вечер, и в другой тоже, если бы не «Венецианский карнавал».

— Зря ты это затеяла, — предупредил ее Сирота. — Толку не будет, а говна нажрешься.

— Должна же я понять, что за всем этим стоит! Раз и навсегда. А заодно попробую выудить список нужных нам людей. Это-то ей ни гроша не стоит.

К Машиному удивлению, Брурия явилась на встречу с подарком для нее — бедуинским ожерельем из кораллов и тусклой медной бирюльки, утыканной, как попало, керамическими бусинками под бирюзу.

— Красиво, правда? — с материнской добротой и опасливой злобой в голосе спросила Брурия.

— Спасибо, — холодно поблагодарила Маша.

— Надень, — попросила тетушка.

— В другой раз, — обещала Маша.

Брурия надулась. Как продолжить разговор, она не знала.

— Бедуинские украшения нынче в моде, — произнесла назидательно.

— Для чего ты меня позвала? — перебила ее Маша.

— Вы погубили Зевика. Его кровь падет на вашу голову! — ляпнула Брурия и затихла. Она явно говорила не то и не так.

— Каким образом мы его погубили? — оживилась Маша. — Расскажи, пожалуйста!

— Вы ходите и всюду рассказываете про него всякие гадости. Будто из-за него погибла Роха. И Эсфирь. И вообще… что он плохой человек.

— То есть говорим правду, — спокойно резюмировала Маша. — Это не запрещается.

— Зевик проливал кровь за эту страну! Чтобы вам было куда приехать. Он не спал ночей, чтобы построить все, что тут есть! Он герой, он труженик. А вы…

— А мы — трутни. И Зевик, который построил все, что тут есть, хочет от нас избавиться. Кто ему не дает? Пусть приготовит ордер на арест и выселение. Или назначит публичную казнь на главной площади города. Он же хозяин. Все, что тут есть, принадлежит ему. В чем же дело?

— Я так не сказала, — засопела Брурия. — Ваш дядя — заслуженный человек, а вы пачкаете его доброе имя. Это надо прекратить! Кто такой этот Генрих Сирота! Он же подписал постыдное письмо, он же сам отказался от Рохи! И она была давно не его жена! Она от него убежала, от этого паскудства! Как он смеет…