Что ж, решено. Две и еще десять лун назад она принимает решение. К ее ошейнику привязана веревка – достаточно длинная, чтобы она покидала термитник и перемещалась по двору до забора мимо чахлой травы, свиней, кур, мышей и любой другой живности, обитающей в загоне. Так вот, две и еще десять лун назад на каждом рассвете девочка начинает разгрызать у себя на шее веревку, конца которой под шеей не видно, потому как никто из братьев не хочет видеть сестру вблизи. Понемногу, раз за разом по малому кусочку, она жует ее и сплевывает, стачивая зубами. Потом она делает вид, что по-прежнему привязана, и даже морщится, как будто ей невмоготу, что ее так сильно тянут. Близится пора посева, и уже скоро придут братья, понукая:

– А ну, грязная бесовка, давай паши!

Ну уж нет. Пришло время побега.

В день, который она наметила, горизонт обкладывает мглистый сумрак, и солнце в вышине теряет свою лучезарность. Становится темно как перед ночью. Ошейник всё еще на шее девочки. Но она выбирается из термитника, обвившись длинной веревкой как змеей, что набросилась и душит. Обманчивое солнце как будто закатилось, хотя оно по-прежнему висит в зените, где-то возле полуденной черты, а вкруг его черной сердцевины ярится косматое, нестерпимо яркое кольцо. Девочка смотрит на него не отрываясь, а когда пробует бежать, глаза ее ослеплены светом. Яркий, бледный и мертвенный, он заполоняет воздух и отсвечивает от грязи. Всё вокруг сливается, плавясь в белое. Слышно заполошное кудахтанье кур, девочка вслепую распинывает их с пути, спеша к воротам – и утыкается в жесткую грудь.

Голос младшего брата:

– Ты, уродина, часом, не ослепла? Куда это ты со двора?

Он сначала думает, что она просто выбегает порезвиться со свиньями – единственными тварями, более грязными, чем она сама, – но тут взгляд падает на веревку, обмотанную вокруг нее. – Ах ты срань! – хватает он ее за волосы.

От боли девочка невольно вскрикивает, но противится своим слезам. Она кричит и брыкается, как загнанное животное, а он орет в ответ, лихорадочно ища конец веревки, чтобы раскрутить ее, как веретено. В этот миг девочка метко пинает его в голень, и он ее выпускает. При этом он не сводит с нее безмолвно-свирепого взгляда. Отбросив серповидный тесак, младший брат срывает со своей гандуры[6] кожаный ремешок, думая отхлестать ослушницу. При этом он склабится так, что его лицо напоминает разрезанную наискось тыкву. Она хватается за одну из вещиц, которые при ней, и в тот момент, когда брат коршуном набрасывается на нее, она швыряет ему в лицо округлый козий пузырь с ее мочой застарелой давности, смешанной с пылью из молотых камешков, которые царапают, когда пытаешься тереть глаза. Младший брат издает вопль, зажмурив вмиг опухшие глаза.

– Ты меня ослепила, мразь! – визжит он, закашливаясь от огненной мочи, попавшей ему в рот. Девочка снова рвется бежать, но в суматохе брат успевает схватиться за веревку и теперь тянет, тянет к себе торопливыми рывками. Веревка разматывается, но девочка чувствует, что ее всё равно неумолимо тянет к нему, и этого не остановить, даже если зарываться пятками в грязь, куриное дерьмо и свиное дерьмо. – Ах ты мелкая тварь, – злорадно, нараспев произносит он, – я всегда беру свое. Возьму и сейчас, а потом тебя убью. На братцев не надейся, они меня не остановят.

Вот как. Страх в ней замирает. Братья если и явятся, то не затем, чтобы спасти ее, а только чтобы его пожурить. Всё равно что видеть, как ты вот-вот наступишь на колючку, и предупредить об этом колючку. Брат, всё еще слепой, продолжает тянуть веревку, каждый рывок на одну длину руки. Девочка не упорствует, но попутно подхватывает с земли тесак.

– Чувствую, уже недалеко! – победно кричит младший.

Она действительно недалеко, стягивающая талию веревка вращает ее как веретено. Они неумолимо сближаются, и братец уже чует исходящую от нее вонь свиного дерьма. И тут девочка изо всех сил замахивается и делает рубящий удар.

– А-а-а! Она отсекла мне руку! Сучка! Мелкая потаскуха! – надрывно стенает младший брат, с проклятиями разыскивая свою руку. Девочка наконец-то бежит. Позади нее змеей танцует веревка с рукой брата, по-прежнему ее сжимающей.

А затем еще больше яростного солнца, опаляющего кожу и слепящего глаза, и тропа шириной в две колесницы, и ноги, онемелые от нескончаемо долгой ходьбы. С перебежками от сарая к сараю, от тропки к тропке, от куста к кусту и от дерева к дереву, пока девочка наконец не оказывается в лесу, где можно спрятаться от братьев, которые наверняка будут ее искать и просить об этом других. Четыре дня от обретения прибежища, и еще больше дней без еды, и еще одна луна до того, как она свалится без чувств.

Девочка способна чувствовать сон, хотя сновидений в нем нет, а когда пробуждается, то ощущает движение, хотя ее ноги остаются неподвижны.

– Веревка была такой тугой, что душила тебя, как змея, – произносит хрипловатый голос, явно женщины, склонившейся над ней. – Где твоя мать? – спрашивает она, и девочка крупно вздрагивает, как будто колыхание воздуха выводит ее из забытья. Еще один день, и из сна ее вытряхивает колыхание повозки. Женщина спрашивает: – Куда ты собиралась, девонька?

Но у девочки ответа нет.

– Ладно, не важно, – вздыхает женщина.

Они едут в Конгор.

Вот она, та девочка. Женщина с повозки живет в доме на улице, где всё синее – и дом с двумя этажами и двумя лестницами, и десять женщин внутри. «Женщины с колдовскими ку» – как их называют мужчины. Женщина с повозки, именующая себя мисс Азора, кличет их своими шлюхами, из отсутствия привычки прятаться за красивыми словами.

– Зачем было тащить сюда еще одну деваху? – спрашивает одна из женщин, которая за семь дней, прошедших с поступления девочки, так ни разу и не оделась.

– Верное дело не терпит спешки, – произносит мисс Азора, глядя на нее так, будто сама удивляется, зачем, в самом деле, было подбирать лишний груз.

– Это самое местечко ей скоро предстоит заполнить.

– Я с глиной не работаю, – вскидывается девочка. Остальные смеются, а мисс Азора проговаривает что-то беззвучное, как будто считает.

Год перепрыгивает в другой, пока девочка считает свои дни с мисс Азорой, иной раз думая, чтоб уж лучше они прыгали назад. Год сменяет год, вырисовывая ей талию, наливая спелостью бедра. Годы ломают ей голос, а затем разглаживают его по новой, так, что иногда она сама себя не узнает. Годы заставляют одни и те же глаза видеть одно и то же, но читать уже по-новому. Читать по-новому мужчин, читать по-новому мисс Азору. Хотя нет, читать ее всегдашнюю, но уже через то, как она видит девушек. «Мы здесь все женщины, но не сестры», – говорит одна из них. В тот первый год две женщины уходят, спустя год одна возвращается. В доме умирают трое мужчин, один внутри Динти. За двумя приходят другие мужчины, а третий был проезжим караванщиком, и пришлось заплатить торговцу, чтобы его сжечь. У девочки-подростка, которую привезла в дом мисс Азора, нет имени, но так как она среди женщин единственная юная, ее зовут просто Девчушка. Именно Девчушку посылают к мяснику за требухой и хвостами, потому что он сжалится и даст ей больше. Девчушка зависит от доброты одних женщин и держится подальше от злобности других. Девчушка прячется, когда та или иная женщина говорит ей «спрячься и не выходи», потому что следом приходит определенный мужчина с определенным желанием, а мисс Азора хотя и любит своих чад, но деньги ей нравятся всё-таки больше. В чуланчике на земляном полу Девчушка играет с палочкой, которую зовет своей сестрицей; эту сестрицу она с приходом дня оставляет там лежать на полу. На глазах у Девчушки женщины занимаются всевозможным трудом, шлюхами становясь лишь ближе к ночи. Тем временем на нее посматривает мисс Азора.

– Годки твои идут, – говорит она Девчушке, – а личико у тебя всё еще жесткое, как будто все встречные для тебя – люди, что тебя обижали. Подбородок у тебя чересчур остер, глаза не в меру глубокие, нос торчит, грудь мелковата, ноги, ишь, какие длинные, руки умелые, язык шустрый.