– Сядь, – проговорил он, – нe раскачивайся на ногах, потому что мне от этого делается дурно.
– Что ты? Мы еще не вышли из гавани. Неужели у тебя уже началась морская болезнь?
– Я ничего не утверждаю. Когда мне удается не думать об этом… за последние десять минут я достиг недурных результатов, упорно сосредоточиваясь на Сахаре. Вот это местечко, – с восторгом прибавил Юстес. – Это ландшафтик! На целые мили ничего, кроме песку, ни одной капли воды!
Сэм присел на диванчик.
– Ты совершенно прав. В таких случаях самое важное сосредоточиться на посторонних предметах. Почему бы тебе не рассказать мне, например, еще чего-нибудь о твоей несчастной любви к этой девушке Билли Беннетт, так, кажется, ты назвал ее?
– Вильгельмина Беннетт. Откуда тебе пришло в голову, что ее зовут Билли?
– Я заметил, что девушек, которых зовут Вильгельминами, друзья называют иногда
Билли.
– Я никогда не звал ее иначе, как Вильгельмина. Но об этом я совершенно не в состоянии говорить теперь. Вспоминать о ней для меня настоящая пытка.
– Это именно тебе и нужно. Поступай, так сказать, по принципу анти возбуждения. Попробуй заставить себя, и ты немедленно забудешь, что находишься на судне.
– До известной степени ты, пожалуй, прав, согласился Юстес. – С твоей стороны очень мило сочувствовать мне.
– Дорогой мой… Для тебя я готов на все…Где ты впервые встретился с нею?
– За обедом… – Юстес вдруг запнулся. У него была хорошая память, и теперь ему вспомнилась рыба, которую подавали за этим обедом, – разваренная рыба, имевшая какой-то истомный вид и полузатонувшая в густом белом соусе.
– Что тебя поразило в ней прежде всего? Наверное, ее красивые волосы?
– Откуда ты знаешь, что у нее красивые волосы?
– Дорогой мой, я просто уверен, что у девушки, в которую ты можешь влюбиться, непременно должны быть красивые волосы.
– Ты совершенно прав. Волосы y нее действительно замечательные – с красноватым отливом…
– Подобно осенним листьям на солнце, – с экстатическим восторгом добавил Марлоу.
– Как странно, – воскликнул Хайнетт: – ты удивительно метко выразился! Глаза y нее темно-синие.
– Или, вернее, зеленоватые.
– Синие, говорю я!
– Зеленоватые! Некоторый оттенок зеленого легко принять иногда за синий.
– Какого черта можешь ты знать о цвете ее глаз? – разгорячившись, вскричал Юстес. Кто из нас будет рассказывать о ней, ты или я?
– Дорогой друг, не выходи из себя. Разве ты не понимаешь, что я пытаюсь, так сказать, сконструировать эту девушку в своем воображении, воссоздать ее? Конечно, я отнюдь не подвергаю сомнению твоих специальных сведений по этому вопросу, но обыкновенно рыжим присущи зеленые глаза, и бывают разные оттенки зеленого. Существует, например, ярко-зеленый цвет, как трава на лужайке, мутно-зеленый, как неотшлифованный изумруд, и желтовато-зеленый, как, например, твое лицо в данную минуту.
– Оставь, пожалуйста, в покое мой цвет лица. Вот ты заговорил о нем и напомнил мне то, что я начинал уже забывать.
– Виноват! Очень глупо с моей стороны. Выкинь это из головы. Так о чем мы говорили? Ах, да об этой девушке! Мне всегда казалось, что гораздо легче составить себе представление о физическом облике человека, когда знаешь что-нибудь об его вкусах… Чем она интересуется; например, какие ее любимые темы? О чем можно разговаривать с мисс Беннетт?
– О, о разных предметах!
– Да, но о чем именно?
– Например, она очень любит стихи. Это как раз и сблизило нас.
– Стихи! – Настроение Сэма несколько понизилось. Он читал иногда стихи в школе и раз даже получил премию в три шиллинга и шесть пенсов за последнюю строчку шуточного стихотворения на конкурсе какого-то еженедельного, журнала, но он обладал достаточной дозой самокритики, чтобы знать, что стихи – не его специальность. Тем не менее, на пароходе, была библиотека, и в ней, наверное, можно было достать собрание сочинений какого-нибудь общепризнанного поэта, чтобы от времени до времени цитировать его. – У нее есть какой-нибудь любимый поэт?
– Ей нравились, например, мои стихи. Ты никогда не читал моих сонетов к весне?
– Нет. А кто еще из поэтов нравится ей кроме тебя?
– Главным образом Теннисон, – ответил Юстес Хайнетт со странной дрожью в голосе. – Мы целыми часами читали с нею «Королевские идиллии».
– Какие? Что? – переспросил Сэм, вынимая из кармана карандаш и выправляя из рукава крахмальный манжет.
– «Королевские идиллии». Дорогой мой, неужели ты никогда не слыхал о «Королевских идиллиях» Теннисона?
– О, «Идиллии»! Конечно. «Королевские идиллии» Теннисона? Как же! Слыхал ли я когда-нибудь о «Королевских идиллиях» Теннисона? Ну, конечно. А что, у тебя нет с собой экземпляра этих «Идиллий»?
– Там, у меня в чемодане, томик Теннисона, который мы читали вместе. Возьми его и сохрани на память, а если хочешь – выкинь за борт. Я не желаю больше видеть его.
Сэм запустил руку под рубашки, воротники и брюки, сложенные в чемодане и нашел на дне томик в кожаном переплете. Он положил его возле себя на диванчик.
– Мало-помалу, дюйм за дюймом, – заговорил он, – я начинаю составлять себе портрет этой девушки, этой… Как ее там? Да, Беннетт, этой мисс Беннетт. У тебя просто талант насчет того, чтобы описывать людей. Она прямо как живая передо мною. Расскажи мне еще что-нибудь о ней. Не знаешь ли, как она относится к гольфу?
– Мне кажется, она играет в гольф. Как-то раз у нас зашел об этом разговор, и она с большим увлечением отозвалась об этой игре. А тебе зачем это?
– Просто так. Я скорее стал бы говорить с девушкой о гольфе, чем о стихах.
– Вряд ли тебе когда-нибудь придется беседовать с Вильгельминой Беннетт на ту или другую тему.
– Да, разумеется. Но я имею в виду девушек вообще. Некоторые девушки ненавидят гольф, и тогда положительно не знаешь, о чем с ними говорить. Теперь скажи мне, что больше всего раздражает мисс Беннетт. Я думаю, тебе случилось хоть раз сказать ей что-нибудь такое, что ей не понравилось. Мне кажется просто невероятным, чтобы она отказала тебе, если раньше вы никогда ни в чем не расходились и не ссорились.
– Видишь ли, у нас всегда выходили недоразумения из-за ее собаки. Нужно тебе сказать, что у нее была дурацкая собачонка китайской породы. Вот из-за нее-то мы и ссорились. Я не раз говорил ей, что не потерплю этой собаки в своем доме после того, как мы поженимся.
– Понимаю, – сказал Сэм. Он снова вытащил манжет и записал на нем: «собака». – Да, конечно, это должно было оскорблять ее.
– Да, но войди в мое положение. Эта противная собачонка укусила меня за щиколотку, как-раз накануне того дня когда мы должны были венчаться. Теперь, разбираясь в своем горе, я мысленно утешаюсь тем, что однажды, входя в комнату, наступил на собаку и, кажется, здорово отдавил ей лапу,
– Тебе не следовало этого делать, – неодобрительно покачал головою Сэм. Он снова выправил манжет и приписал: «В высшей степени важно», – Может быть, именно это и заставило ее взять обратно свое слово.
– Что ж? Я ненавижу собак, – сердито заговорил Юстес; – помню, однажды Вильгельмина осталась чрезвычайно недовольна мною, потому что я отказался растащить двух грызущихся собак, к тому же еще чужих, которые сцепились на улице. Я говорил ей, что в настоящее время мы все бойцы, что жизнь в известном смысле не что иное, как борьба, но она не захотела и слушать меня. По ее мнению, сэр Гелехэд, наверное, вмешался бы в эту собачью драку. Я же думал иначе. У нас нет никаких доказательств, что сэру Гелехэду приходилось когда-либо впутываться в столь опасное предприятие. А кроме того, он был закован в латы. Дайте мне кольчугу, которая спускалась бы до самых щиколоток, и я охотно раскидаю в стороны хоть сотню дерущихся собак. Но в тонких фланелевых брюках, – благодарю покорно.
Сэм поднялся. На сердце у него было легко. Разумеется, он и раньше думал, что эта девушка – совершенство, но было все-таки приятно сознавать, что такого же мнения придерживается и другое лицо, у которого не было никаких оснований выставлять ее в благоприятном свете. Он понимал ее точку зрения и сочувствовал ей. Будучи идеалисткой, она не могла доверить свою судьбу Юстесу. Разве могла она довериться человеку, который, вместо того, чтобы рыскать по свету в поисках отважных дел, отказался исполнить первую же ее просьбу? Юстес обладал известными качествами, которые могли привлечь к нему на некоторое время сердце девушки, – он писал стихи, хорошо говорил и недурно пел, но как спутник в жизни… Для этой роли он не годился. Он просто не дорос до нее. Такой девушке, как Вильгельмина Беннетт, нужен был муж совсем в другом духе… Ну, скажем, вроде, – Сэм Марлоу чувствовал это, – вроде Самюэля Марлоу.
