Первое сновидение, несомненно, иносказательное. В нем юный Гельмбрехт несет два факела, чего он на самом деле не станет делать ни в одном из эпизодов повествования. Более того, сон этот, скорее всего, означает противоположное тому, что он показывает, ибо у Гельмбрехта-отца его образы ассоциируются с образами аналогичного сна, виденного им раньше; человек, несший в том сне факелы, впоследствии, действительно, ослеп.

Этот тип сновидений привлекал особое внимание Артемидора. В одной из своих типологий он классифицирует сны в зависимости от того, насколько они сбываются, и на основе этого критерия выделяет четыре типа сновидений: «Некоторые сновидения правдоподобны как по виду, так и по сути, другие сны неправдоподобны ни по виду, ни по сути; есть также сны правдоподобные по сути, но несбыточные по виду, а другие несбыточны по сути, зато правдоподобны по виду»¹⁴.

389

Особенно Артемидора интересуют два последних типа сновидения — сновидения обманчивые, толкование которых требует больших знаний, опыта и умения со стороны прорицателя. В перечне снов, составленном для своего сына в книге Y, Артемидор дает множество примеров подобного рода сновидений. Вот один из них - иносказательный, напоминающий первый сон отца Гельмбрехта: «Некоему человеку приснилось, будто он зажигал свою лампу от луны. Этот человек ослеп. Действительно, он же добывал свет из того источника, откуда нельзя его добыть. Ведь говорят, что луна вовсе не имеет собственного света»¹⁵.

Таким образом, в обоих снах содержится противопоставление между яркостью светящегося объекта и слепотой¹⁶. В поэме эта структурная оппозиции никак не объясняется (старый Гельмбрехт — не ученый, он не обучен толковать свои сны), в то время как Артемидор ссылается на два объективных фактора: расстояние до луны и свойства луны как «светила смерти». Но хотя в поэме нет толкования сна, автор напоминает, что слепота является карой за тщеславие молодого крестьянина, желавшего «сверкать» (например, своей шапкой, своей одеждой) перед окружающими, «пустить им пыль в глаза». Морализаторство, скорее всего, не чуждое и Артемидору (у него человек также захотел стать выше по положению), насквозь пронизывает сочинение Вернера Садовника. И хотя собственно христианская дидактика в поэме представлена слабо, сон выстроен по христианским канонам. Объективная цель заменена субъективной, вместо предопределения — наказание за ошибки. Человек становится ответственным за сновидение. Два следующих сна носят противоречивый характер. Старый Гельмбрехт говорит о них как о снах иносказательных, то есть более или менее загадочных, нуждающихся в толковании ученых людей, тогда как на деле они являются прямовещательными, ибо позволяют непосредственно видеть то, что они сулят. Здесь мы сталкиваемся с эффективным литературным приемом. С одной стороны, завуалированная трансформация загадочного сна в видение означает драматическое развитие действия, согласно которому юный Гельмбрехт получает недвусмысленное предупреждение об ожидающей его участи; с другой стороны, психологическая достоверность усиливает воздействие повествования.

Отчаявшись убедить сына своим рассказом о сне с завуалированным смыслом, который, впрочем, нетрудно разгадать (слушате-

390

лю или читателю может быть предложена только простая загадка), старый Гельмбрехт стремится поразить его, вселить в него тревогу. Сначала он вполне реалистически описывает увечного, сходство которого с его сыном просматривается напрямую. Однако он делает вид, что ему, неграмотному, трудно разгадать значение этого сна, и велит юноше обратиться к ученым людям, чтобы те растолковали ему это сновидение (ст. 598 и сл.): Sol dir der troum wesen frum, oder waz er bediute, des frâge wîse Hute. Обдумай все, мое дитя. Спроси, что значит этот сон, У старцев сведущих и жен.

Выстраивая ответ юного Гельмбрехта, Вернер Садовник проявляет недюжинное литературное мастерство: речи, произносимые героем, правомерны как с точки зрения толкования сновидений, так и с точки зрения психологии данного персонажа. Сын не верит в вещие сны (черта, свойственная молодому поколению) или же делает вид, что не верит, а посему отважно и решительно отвергает пророческое знамение из первого сновидения. Он изо всех сил хочет быть похожим на свой идеал — молодых вояк, «проходимцев и головорезов» из благородного сословия, к которому ему ужасно хочется примкнуть¹⁷.

На пророческое значение второго сна у него тоже готов дерзкий и одновременно ироничный ответ. Он необычайно ловко выворачивает наизнанку Артемидорову теорию, с помощью которой был истолкован предыдущий сон. На этот раз он вспоминает про категорию «снов дурных по сути, но хороших с виду». И разумеется, как утверждает он, ужасный сон сей сулит удачу и богатство! Прежде чем перейти от второго сна к третьему, отметим, что вторая книга Сонника Артемидора в основном¹⁸ посвящена толкованию снов, в которых появляется тело и части тела. Третий сон старого Гельмбрехта также носит прямовещательный характер, хотя и содержит определенное иносказание. На мой взгляд, автор сумел успешно объединить две основополагающие категории сновидений, предложенные Артемидором, равно как и предсказать не только крушение замыслов Гелъмбрехта-сына, но и крушение любой глобальной попытки оторваться от своей среды. Образцом здесь

391

выступает сон Икара, чей полет заставляет вспомнить античное предание, а падение — знаменитую картину Брейгеля, где на первом плане изображен крестьянин, влачащийся за плугом. Артемидор, посвятивший полетам в небо целую главу (гл. LXVIII книги V), по своему обыкновению рассматривает этот тип сна то как благоприятный, то как роковой. Сон старого Гельмбрехта ближе к неблагоприятному: «Наиболее мрачным и зловещим предзнаменованием

19

является неосуществленное желание подняться в воздух...» С приходом христианства сны о полетах начинают приравниваться к проявлениям гордыни, superbia. Вот что сообщает сыну отец, рассказывая свой сон (ст. 605 и сл.):

Dû soldest fliegen hôhe über weide und über lôhe. Как будто ты под небесами Парил над лесом и полями.

Отец упорно продолжает вопрошать, не является ли такой сон дурным предзнаменованием (sol dir der troum guot sîn?), a юный Гельмбрехт не менее упорно иронизирует по поводу отцовских сновидений: «Все эти сновиденья к добру для меня» — и четко выражает свою позицию: «Со мной же должен ты проститься: пускай что снится, то и снится!» (swie vil dir sî getroumet, v. 616). Как подобает истинному рыцарю, какому-нибудь Эреку или Ланселоту, Гельмбрехт отправляется на поиски приключений, несмотря на (а на самом деле по причине, ибо юный Гельмбрехт неосознанно стремится к смерти) неизбежность смертельного риска.

В четвертом и последнем сне наряду с нагнетанием ужаса предельно реалистически изображена грядущая участь Гельмбрехта-сына.

Не зная, как еще убедить сына, старый Гельмбрехт неожиданно делает заявление, перечеркивающее его предыдущие сновидения. Прежними снами можно пренебречь, ибо сейчас он расскажет правдивый сон. Мне кажется, что смысл стиха 619 (в переводе — 617) именно таков: Sun, al die tröume sint ein wint die mir noch getroumet sint: nû hoer von einem troume.

Сынок, пусть это были бредни,

Но вот тебе мой сон последний.

392

Помимо литературных и психологических приемов, здесь также используется типология сновидений, хорошо известная со времен Ветхого Завета и Античности (сон Пенелопы в Одиссее, IV 795—841 ; рассказ Энея в VI книге Энеиды) и выступившая на первый план с расцветом христианства (деление снов на правдивые, посланные Богом, и ложные, порожденные Дьяволом, — хотя эта христианская форма античной оппозиции в поэме не используется). Жутковатое описание тела повешенного из пророческого сна заставляет вновь вспомнить о Вийоне. Сон совершенно ясный, но тем не менее в нем дополнительно появляются важные и, на мой взгляд, лишенные какой-либо двусмысленности символы: ворон (rabe) и ворона (krâ). Литература и фольклор традиционно используют богатую символику, связанную с образами этих птиц, однако следует подчеркнуть, что долгое время символика эта оставалась амбивалентной. Вороны могли сулить как удачу, так и несчастье²⁰. В раннем христианстве, на Востоке, а затем на Западе, ворон часто олицетворяет божественное покровительство: он носит пищу живущему в уединении отшельнику. Это подтверждает история о вороне святого Бенедикта, рассказанная в Диалогах Григория Великого. Но в XIII в. ворон был включен в великую процедуру дьяволизации, инфернализации символов²¹, явившуюся составной частью стремительного процесса насаждения страха, начатого Церковью²². Тему повешенного следом за Вийоном продолжит Эдгар По. Выслушав рассказ отца о его последнем сновидении, юный Гельмбрехт без обиняков отвечает ему, что поступит по-своему и ради исполнения своих желаний готов пойти на все, даже на смерть (ст. 638 и сл.):