- Как жизнь, товарищ дважды еврей? - задал вопрос ариец Забелин, обращаясь к согбенной спине бизнесмена-антиквара, протиравшего заскорузлой ладонью рябящее желтоватыми надтреснутыми волнами "венецианское" зеркало.
- А, процветаю, - отмахнулся тот, не оборачиваясь.
- Курево имеется?
- Какое-то левое... Из Москвы завезли. "LM". - Яша подоткнул к остренькому подбородку просопливленный шарфик. - Какая-то баба залетная притаранила. Американские, говорит. Я ей: ты глянь в любую лавку, о таком куреве здесь никто и не слышал. А она: у нас, мол, даже реклама есть: "LM" свидание с Америкой, хе. Дурят их, понял как? А я и скажи: если насчет свиданий, то лучше б ты "Беломорканал" привезла... Тут все ясно: свидание закончено.
- Ну, давай пару пачек по баксу... - Забелин достал бумажник.
- Я по баксу и брал!
- Брал ты центов по пятьдесят, не делай мозги. А потом мне давно полагается скидка. Как надежному клиенту. Кто не заложит. Военно-морскому офицеру, ясно?
- Бывшему, - поправил Забелина Яша.
- Бывших офицеров не бывает, - парировал тот, бросая на колченогий журнальный столик, якобы восемнадцатого века, две мятые бумажки. - А что торгуюсь с тобой, то не от азарта и не от жадности это, Яша. Когда в обойме патроны на счет, стреляют исключительно одиночными.
- Выберешься, - вздохнул Яша, признав справедливость подобного аргумента.
И пошел Забелин дальше, мимо парка, где на лужайке, установив вместо ворот пустые жестяные бочки, лентяи с социальными пособиями гоняли в футбол. Евреи и негры вперемешку.
Над океаном и бруклинскими многоэтажками висел яростный мат:
- Ты... тра-та-та... сыграл рукой! Я видел!
- Чего ты... тра-та-та... гонишь!
- У тебя чести нет, сука!
- Да пошел ты на!..
- Да пошел ты весь!
Забелин вдруг отчужденно осознал, насколько он стар. Уже сорок шесть, приехали. И нет никакого желания погонять мячик по зеленой еще травке; а ведь как раньше любил он это занятие...
Пришла пора этакой созерцательности. Бредет как старик меж вековых деревьев старого парка, вспугивая хлопотные стаи голубей с медного ковра опавшей листвы, смотрит умиленно на серых нью-йоркских белок, вертко шмыгающих по голым ветвям, и в голове - ни единой мысли, а так - хаотичные воспоминания о былом - прожитом, как оказалось в итоге, бездарно, с категорически отрицательным результатом.
А ведь был когда-то флот мощной державы, вера в эту державу и гордость ее защитника, было окрыляющее ощущение единства офицерского строя под револьверно хлопающим на ветру алым гюйсом с окантованной белым контуром звездой, трепет перед своим преображением - как внешним, так и внутренним, когда влезал он в черную морскую форму, и, конечно же, упоительность обязательно должных сбыться перспектив: дальних походов, пирушек с друзьями на берегу в компании нежных девушек, восторгающихся тобой - молодым, сильным и мужественным... И теплое Черное море, и горьковатый ветер из степей, и крымские звезды... А будущее? Кто из них тогда задумывался о нем? Нет, думать-то отстранение думали, но как о чем-то скучновато-сытом и обеспеченном. А ему, имевшему московскую квартиру, и вообще незачем было преждевременно огорчаться какими-либо дальнейшими бытовыми сложностями: ну, наслужится, выйдет в эту самую космически далекую пенсионную отставку, и будет впереди еще целая жизнь, место в которой он себе, безусловно, найдет.
Крымская хрупкая девушка Зоя, подарившая ему сына, уже давно умерла, сын женился на американке и уговорил его, Забелина, продав квартиру, переехать к нему в Штаты, а он и согласился - с решимостью обреченного. И что им руководило - до сих пор и сам не поймет. Опротивело все, наверное. То, чем он жил, пошло прахом. Все ценности. Ложные, как выяснилось. Неложными оказались торгашество, наглость, сила, умение хапнуть и оттолкнуть ближнего, а то и убить его, если мешает он тебе в дележе того или иного сладкого пирога.
Да, ему попросту тяжко и муторно стало жить в стране, напоминавшей кладбище всего былого. И - уехал.
А далее последовали предсказуемые в общем-то события: деньги испарились благодаря прогару бизнеса сыночка, с кем рассталась капризная и очень логичная американка, претерпев абсолютно невыносимое для ее натуры финансовое недомогание.
Сыночек отбыл на заработки в Канаду, а он, Забелин, пошел трудиться таксистом. Купил на последние деньги подержанный "Линкольн", взял в аренду радио и начал кататься по дебрям города и штата Нью-Йорк, тупо зарабатывая доллары.
Особо себя он не утруждал, главное - чтобы хватало оплатить рент квартиры и нормально поесть, но вот-таки случилась незадача - "Линкольн" угнали.
И тут же другая беда грянула: затяжной жестокий радикулит.
О работе таксиста с постоянной сверлящей болью в позвоночнике, отзывавшейся пламенным взрывом на каждом ухабе и снопом искр в зачарованных очах, надолго можно было забыть. Лечение представляло проблему: на инвалидность, дающую льготы, он не тянул, а гуманизм докторов выживал здесь лишь на обильно удобренной долларами почве.
И вот уже прошли две недели, как он перебрался в "шахтерский" райончик, сняв комнату у бедной соотечественницы, живущей в Штатах нелегально и работающей сиделкой на дому у умирающих больных СПИДом и раком. Начав ту форму жизни, что определяется неопределенным термином: "существование".
Соотечественница, также бывшая москвичка, вдова, выдавшая дочь замуж за парня, живущего в Таллине, но перспективой тещи-домработницы не прельщенная, дама обаятельная и бойкая, предложила Забелину компромисс: дескать, пусть он ни о чем не волнуется, зарабатывает она достаточно, если надо, то и машину ему новую купит, но давай-ка, дружок, жить в браке: хочешь - фиктивном, а хочешь в настоящем.
Трудолюбивая и пробивная баба располагала и трехкомнатной квартирой в Москве, предназначенной в случае получения ею американской грин-карты к выгодной продаже, а грин-карту ей в этаком варианте обеспечивал Забелин, категорически к браку не склонявшийся.
Они уже с неделю спали вместе; он, проснувшись поутру и поедая приготовленный сожительницей завтрак, угрюмо разминал нывшую поясницу, раздумывая о том, что слова о фиктивке - конечно же, уловка. Пройдет какое-то время, он наверняка привяжется к этой чужой бабе, причем привяжется не душой, нет; привяжется подобно бездомному псу, попавшему с холодной и враждебной улицы в сытый дом и тревожащийся об одном: как бы не выкинули тебя с теплого порога, а нравится она тебе или нет - размышления досужие, главное - выжить! Но с другой стороны - способен ли выжить он, Забелин, самостоятельно? И так ли уж плох предложенный компромисс, дорога к которому, равно, впрочем, как и к любому иному компромиссу, изобилует многочисленными указателями?
Указатели же таковы: стабильное жилье, домашние обеды, возвращение к таксистскому труду, ухоженность и безмятежность... Ну, исполнение пару раз в неделю супружеского... к-хм... долга... Так зачем же, обливаясь потом, двигаться вперед, когда все и так идут тебе навстречу?
Он остановился, переводя дыхание.
Боже... До чего докатился. Безнравственность, говорите? Вот она омерзительная прежде всего тем, что бьется в башке твоей вполне логическое подозрение: а не бросит ли тебя твоя заботливая спутница жизни, как только получит кусок пластика со смазанной фотографией и отпечатком пальца - венцом ее сегодняшних устремлений? Зачем ты ей нужен - старый больной лентяй с хроническими депрессиями? Вот что тебя, кстати, и волнует! Волнует, как бы годика через два вновь этой же дорожкой со своими сегодняшними проблемами не идти!
Посмотрел с прищуром на блеклое осеннее небо, на сизую полосу океана.
"Да, зима идет, - подумал он, и на него повеяло мертвенным покоем. - Эта зима убьет меня. Но куда деться? Куда?!"
Перейдя улицу, остановился у стеклянных дверей новенькой сверкающей многоэтажки. Газончик у фасада был засажен молодыми, но уже прочно прижившимися на американской почве березками.
