С учетом названных процентов, довольно странное впечатление производит шифротелеграмма П. Грачева от 20 мая 1992 года, согласно которой командующему войсками Северо-Кавказского военного округа разрешалось «передать ЧР из наличия 173-го гвардейского ОУЦ боевую технику и вооружения 50 процентов» [1108]. Ни о каких 50 процентах речь уже идти не могла; и хотя в результате беспрецедентного договора «О выходе войск и распределении имущества между Чеченской республикой и Российской Федерацией» удалось вывезти на территорию России 11057 единиц оружия, действовал он на протяжении всего лишь двух дней — 29 и 30 мая. А уже 31 мая Дудаев в одностороннем порядке разорвал его, поставив военнослужащим ультиматум: немедленно покинуть республику, что и было исполнено. Техника и вооружение достались боевикам, и потому ни о каких «сюрпризах» осенью 1994 года не могло быть и речи — в той части, которая касалась, по крайней мере, оружия бывшей СА, то есть того же самого, которым была вооружена Российская армия. Не только Ельцин и Грачев, но и генералитет да и большая часть офицерства прекрасно знали, с чем предстоит встретиться выдвигаемым в Чечню частям.
«Солдат удачи», подробно исследовавший этот вопрос, приводит достаточно подробные характеристики «военного наследия», полученного Чечней из бывших советских арсеналов.
Общее количество предоставленного таким образом Чечне оружия, даже по неполным данным, составило 57696 единиц. Причем, по сведениям МО РФ, только из армейских арсеналов чеченцы получили 41538 единиц стрелкового оружия, в том числе автоматы АК, АКС-74, АКМ, АКМС, снайперские винтовки СВД, станковые автоматические гранатометы АГС-17 «Пламя», более тысячи танковых и крупнокалиберных пулеметов, не говоря о пистолетах ТТ, НМ, АПС, а также более чем 2000 ручных пулеметов Калашникова РПК и ПКМ. Боеприпасы исчисляются сотнями тысяч и миллионами единиц. Кроме того, в руки дудаевцев попали 7 переносных зенитно-ракетных комплексов «Игла-1», 2 комплекса противотанковых управляемых ракет [1109] «Конкурс», 24 комплекса ПТУР «Фагот», 51 комплекс ПТУР «Метис» и не менее 740 ракет к ним, а также 113 ручных противотанковых гранатометов РПГ-7. Помимо этого, более 6000 единиц стрелкового оружия боевиками ОКЧН было захвачено при разгроме КГБ Чечено-Ингушской АССР в сентябре 1991 года и значительное количество оружия [1110] было взято при разоружении местных органов внутренних дел.
Таков, при далеко не полном подсчете, объем лишь того оружия, которое было оставлено армией, органами безопасности и внутренних дел осенью 1991 летом 1992 года. Однако приток вооружений продолжался в этот регион и впоследствии: путем как прямых закупок стрелкового оружия штатных образцов в странах СНГ [1111], так и контрабандного ввоза по воздуху из Афганистана и Турции. Свою роль сыграл и ввоз оружия чеченцами, воевавшими в Абхазии, хотя его далеко не следует переоценивать: в общем потоке полученных Чечней вооружений «абхазская» часть является весьма скромной.
Что до Турции, то она еще в 1991 году под видом гуманитарной помощи поставила в Чечню первую партию стрелкового оружия советских образцов [1112], причем часть его была провезена дудаевскими боевиками через территорию Азербайджана.
Из Афганистана в числе прочего прибыли английские снайперские винтовки [1113], притом вместе со специальными группами моджахедов, сформированными в Афганистане же, — для, во исполнение пожеланий еще У. Кейси, продолжения войны с «шурави» на их собственной территории.
Не довольствуясь всем этим, Дудаев попытался еще и создать свой собственный «ВПК», организовав на одном из грозненских машиностроительных заводов малосерийное производство 9-мм пистолета-пулемета «Борз» [1114]. Однако из этой затеи мало что вышло: нетворческий, пиратско-набеговый тип чеченской «государственности» сказался и в неспособности организовать сколько-нибудь налаженное и регулярное производство.
Зато другие каналы пополнения чеченских арсеналов работали бесперебойно. Ярким свидетельством этого является тот факт, что спустя полтора года после начала первой чеченской кампании интенсивность августовских боев в Грозном не только не уступала тем, что развернулись здесь зимой 1994–1995 годов, но, по мнению некоторых специалистов, даже превосходила их. И уже после заключения Хасавюртовского мира, по данным компетентных источников, на начало 1997 года в наличии у чеченцев имелось свыше 60 000 единиц стрелкового оружия, более 2 млн единиц различных боеприпасов [1115], несколько десятков танков, БТР, БМП, а также равноценное этому количество артиллерийских орудий различных калибров с несколькими [1116] боекомплектами к ним [1117].
Иными словами, ценой огромных жертв [1118] нерешенной осталась едва ли не главная задача первой чеченской кампании — уничтожение чеченских арсеналов. Разумеется, не перекрытыми остались и каналы их пополнения, что в полной мере обнаружило себя в ходе второй чеченской кампании, но о чем наиболее проницательные наблюдатели предупреждали еще за несколько лет до ее начала. И это — одна из многочисленных странностей тянущейся уже почти 10 лет войны, в которой периоды активных боевых действий в итоге оказываются лишь одним из инструментов дальнейшего разрыхления ситуации на Кавказе и усугубления общей нестабильности на южной дуге с включением в нее Северного Кавказа.
Выход талибов на Пяндж в конце сентября 2000 года, одновременное заявление Ахмад Шаха Масуда о существовании крупного лагеря по подготовке чеченских боевиков на севере Кандагара, информация о чеченских инструкторах в лагере боевиков на Памире [1119], работающих в связке с радикальной узбекской Партией вооруженного ислама [1120], вынашивающей планы создания единого исламского государства, в которое вошли бы все среднеазиатские республики Средней Азии и мусульманские регионы России, включая Северный Кавказ; наконец, бесспорность присутствия афганских моджахедов в Чечне спустя уже почти год после начала второй чеченской кампании дают новые основания в пользу этого вывода.
Старая истина о том, что война есть продолжение политики иными средствами, конечно, сохраняет свою силу и в наши дни; однако соотношение их может быть далеко не столь хрестоматийно простым, как мы привыкли полагать до сих пор. Чечня показала, что объявленные явные цели войны [1121], исходя из которых и действует армия, могут не только не совпадать с необъявленными, тайными политическими целями, но прямо противоречить им, что превращает армию в трагическую заложницу политики. Весь ход событий в Чечне и вокруг Чечни, начиная с 1991 года, к сожалению, дает немало доводов в пользу этой гипотезы, и в связи с ней получают объяснение, обнаруживают хотя бы подобие логической связи бесчисленные странности Кавказской войны рубежа тысячелетий.
Одной из самых больших и, главное, устойчиво прослеживаемых на протяжении всего конфликта таких странностей является бросающееся в глаза нежелание — или неумение? — российской стороны создавать и упорно, методично наращивать опору себе в местном, автохтонном населении. Между тем при всей своей жесткости это умел делать Ермолов; огромный положительный опыт такого рода был накоплен русской армией при завоевании Средней Азии. Да и Красная армия, при всей жестокости войны с басмачами, уделяла такой работе огромное внимание и вела ее достаточно эффективно. Размывание традиции стало сказываться лишь в Афганистане, но две военные кампании в Чечне продемонстрировали уже едва ли не полный разрыв с ней, утрату всяких навыков такого рода и, что еще хуже, даже понимания необходимости подобной работы.
