Так это началось. С воздушного змея. Она увидела его  в четвертом эпизоде сериала, который смотрела за завтраком, и в одно мгновение пережила заново тот длинный, запутанный, по большей части не переводимый на языки бодрствования сон, что случился с ней накануне. В тот же день она пошла на ближайший рынок и купила метрового коробчатого змея, удивительно похожего на тот, что был в её сне. Погода стояла ветреная, и прямо с рынка она отправилась в лесопарк. Там было одно место, небольшой пустырь, заросший мятликом и снытью, на котором по слухам и совершались те самые убийства прошлым летом. Маньяка поймали, но эта часть парка, как и сам парк, приобрели дурную славу. Теперь там редко кто бывал. Когда она пришла, там не было ни души.

Она развернула змея, собрала его и не сразу, но запустила. Небо было низким, тяжёлым, сиреневато-серым. Казалось, что ещё немного, и трепыхающаяся в вышине сине-зеленая фигура скроется в облаках. О том, что тело змея всё ещё как-то связано с её ладонью, удерживающей рукоятку, говорило только ощущение натяжения, которое то ослабевало, то усиливалось, в зависимости от скорости и направления воздушных потоков. Она смотрела вверх и пыталась уловить то, что так поражало её в собственных снах. Память редко оставляла ей после них достаточное количество деталей для последовательного пересказа, но какой-нибудь мелочи, вроде этого змея, хватало, чтобы сковырнуть в ней нечто такое, что делало её одиночество самодостаточным – чем она ни с кем не смогла бы поделиться.

Примерно через час затея со змеем стала казаться анахронизмом. Она сложила его обратно в пакет и двинулась вглубь парка. Она надеялась отыскать фиалки с чёрными листьями, о которых прочитала на щитке у входа, под заголовком «Флора и фауна нашего парка», но повсюду росла только всё та же сныть, немного клевера и осоки. Слева и справа от тропинки громоздились мачтовые сосны, настолько высокие, что их мохнатые, похожие на лобки верхушки образовывали, казалось, собственную экосистему, отдельную от колоннады стволов рядом с землёй.

– Римма?

Перед ней стоял невысокий мужчина. Про него можно было бы сказать «лысеющий», только в его лысении было что-то неправильное – оно не начиналось с прорежённой макушки или плавно растущего вверх лба, как это обычно бывает. Вместо этого по всей голове, напоминающей кокосовый плод, равномерно распределялось множество маленьких плешей. Это было всё равно, как взглянуть на закат и обнаружить на его месте плохо написанную картину с закатом.

– Нет.

Микроплеши на голове мужчины пошли красными пятнами, сам он весь как-то сморщился, промямлил: «Извините…» – и засеменил прочь.

Это и правда не было её именем. А если б и было, то ответила бы она так же. Однако ей не только был знаком кокосовый тип (момент его узнавания начинался всегда именно с этого ощущения неправильности, которое вызывал его скальп – сейчас она это поняла), но она даже знала, кто такая Римма. Пару лет назад она посещала студию макраме. Кокосовая башка был единственным мужчиной в их группе и вызывал к себе в женщинах, сплочённых одинаковыми возрастом (ранне-преклонным) и финансовым состоянием (плачевным), одновременно и жестокость, и жалость. Римма была тем обязательным в любом обществе персонажем, который задаёт беззастенчиво много вопросов и делает неуместно много комментариев с крайне раздражающей, бесконечно самодовольной интонацией в голосе, которая как бы говорит: «Да, мне плевать, что я отнимаю у вас время; да, я абсолютно уверена, что любая моя мысль настолько интересна и ценна, что её необходимо озвучить при любых обстоятельствах». Было вдвойне неприятно – оттого, что её с кем-то спутали вообще, и оттого, что этим кем-то была именно Римма.

В ту ночь ей приснился храм. Это был вроде как храм храмов, конечная станция истины, объединяющая все существующие официальные и неофициальные конфессии, все духовные разыскания человечества. Выглядел он почему-то как один из сараев во дворе у бабушки, где она бывала в детстве, – небольшое сумеречное помещение с деревянными стенами, маленькими серыми паучками, оплетшими углы твердой густой паутиной, и очень мутным квадратным оконцем, сообщавшимся не то с летней кухней, не то с другим сараем. Когда они с двоюродным братом Симой его обнаружили, то решили непременно найти такое взаимное положение, чтобы посмотреть сквозь него друг на друга. Механика процесса оказалась необычайно для такого простого предмета сложной. Возможно, это было даже не одно оконце, а два или три. Всё ж таки волшебный трюк состоялся. Она прекрасно помнила, как ставшая далёкой, прелестной и новой, дорисованная грязью и неровностями толстого зеленоватого стекла фигура брата с кинематографичной немотой покачивает рукой, и хотя никак невозможно было разглядеть, куда он смотрит, она знала, с той же уверенностью, с которой знает иногда о вещах в своих снах, что смотрит он на неё, что тоже видит её. Оконце выглядело точно так же, только теперь она не знала, что обнаружит, если заглянет в него, а заглянуть хотелось страстно, предмет этот приводил её в восторг и в то же время казался жутким. Даже пузатые галоши и треснувшее от сырости корыто были теми же самыми. Так выглядел храм внутри. А снаружи он не выглядел никак, потому что снаружи у него не было, только внутри.

Небольшая каменная церковь, расположенная за чертой города, имела странное название, в честь какой-то малоизвестной святой. Белый в рытвинах восьмерик с шатром кончался маленькой чёрной луковкой. Никого, кроме продавщицы свечей, внутри не оказалось. Было тёмно-серо и прохладно. Она процокала к иконостасу. Немного потопталась перед ним, пытаясь различить знакомых персонажей. Под её башмаком что-то влажно хрустнуло (подвальный изопод? улитка?). Она вышла. От паперти тянулась тропинка в поле, зазывная соблазнительность которой усиливалась только что пережитыми неловкостью и лёгким приступом клаустрофобии. Чем дольше она шла, тем большее наслаждение получала оттого, как ладно и свободно двигаются её ноги, как будто она была каким-нибудь сильным и красивым лесным животным, наподобие зайца или вепря. Когда ширь вокруг развернулась настолько, что стала напоминать глубь, она остановилась. Перекрывавшие друг друга внахлёст ландшафты сливались на горизонте в одну сплошную синюю пелену, почти не отличимую от неба. Вглядываться в неё было скучно. Тут и там розовели островки иван-чая. Ей захотелось, чтобы после смерти её принесли сюда, аккуратно, на руках, как живую, и оставили лежать в этих тёплых, ароматных, бесконечных пространствах, как есть, без гроба, без закапывания, без унизительных маркировок с именем и датами, похожими на сроки годности продуктов в магазине. Это было бы подобно тому, как утомленное от долгой физической работы тело  утопает в дремотной неге, неуловимо и безболезненно совершая свой неразгаданный переход в другие формы, только то будут формы ещё более другие, совсем другие – безвременные и беспространственные, беспредметные и безосновательные, бессубъектные и безобъектные, безграничные и безудержные, бесконечные и безначальные, бестолковые и безалаберные, короче говоря, по-настоящему другие.

Было бы не совсем верно сказать, что этого человека она просто «видела» во сне, – в довольно значительной степени она этим человеком и была, что, тем не менее, не делало его образ сколько-нибудь ясным. Он представал перед ней всегда только частично, по сути, одним только рукавом полосатого пиджака, тогда как всё остальное оставалось скрытым за толстым стволом дуба и под сенью его густой кроны, превращавшей сумерки в абсолютную тьму. А о том, что она сама была им, свидетельствовало отчётливое убеждение, что никогда и ни при каких обстоятельствах невозможно выйти и явить себя целиком той, что наблюдает извне, а также осведомлённость о наличествующей в ушах и под ногтями грязи.