Маша отошла подальше от пляжика, уселась под тихонько шелестящей ивой, совсем уж собралась хорошенько обдумать сложившееся положение, но… уснула. Да так крепко, что проснулась, когда снизу, из зарослей камыша, уже полупрозрачная вуаль туманчика наползать начала, а солнце висело над рекой огромное и красное, явно собравшееся на ночёвку.

Мария Архиповна, может, и дольше проспала, да привиделось ей, будто прижимается она к горяченной печке, которую зачем-то растопила Алла. Мельге открыла глаза, собираясь высказать учительнице всё, что думает о её хозяйственности, но тут в нос ударило амбре крепкой собачьей пасти, лицо облепило влажным дыханием, а в ухо сначала громко фыркнуло, потом мерно засопело.

– Да ну тебя! – Маша сердито пихнула меховой бок, который никак на её усилия не отреагировал, пришлось отодвигаться самой. – Так же и заикой стать можно! Просыпаешься, а тут такое! – Пёс иронично прищурил леденцовые глаза, мол: «А сама-то? Можно подумать, прямо красавица редкая!» – Я хоть зубы чищу. Иди, иди отсюда, нечего!..

Арей нехотя поднялся, основательно тряхнул ушами, по-кошачьи передёрнул спиной, глянул вопросительно.

– Иди, говорю! – сердито приказала Маша. Глаза немилосердно чесались и, кажется, припухли. Одно из двух: или у неё внезапно обнаружилась аллергия на собачью шерсть, или во сне она всё-таки ревела. – Мотай к своему Добренко! И провалитесь вы вместе со всем остальным!

На мгновение Марии показалось: зверь сейчас плечами пожмёт, но он только укоризненно передёрнул бровями: «На меня-то чего взъелась?». Пёс насторожился, наставив мохнатые уши топориком, потянул кожистым носом и деловито потрусил в кусты, громко треща ветками – точь-в-точь медведь, пробирающийся через валежник.

– Вот и проваливай, – пробубнила Маша, с трудом поднимаясь.

Тело ныло и жаловалось, не соглашаясь разгибаться. Всё-таки сон на земле, да ещё сидя, да после всяких там треволнений – это не самое здоровое занятие.

В кустах громко и очень отчётливо хрустнуло, будто переломился сухой сук, потом ещё раз и кто-то взвизгнул, словно ребёнок от боли, только больно уж коротко, и снова затрещали ветки. Мария, так до конца и не разогнувшись, замерла, прислушиваясь, но ничего – тишина.

– Арей, – позвала Мельге хрипло. В горле отчего-то мгновенно пересохло, хотя ничего страшного вроде не случилось. – Ареюшка…

В ответ – ни звука. Даже река вроде как притихла, затаилась и ветер совсем исчез, лишь отблески злобно-красного солнца переливались в воде.

– Арей, – снова позвала Маша, откашлявшись. – Иди ко мне, мальчик!

Тишина.

Мария оглянулась, машинально стёрла с виска ползущую каплю пота и пошла крадучись, пригибаясь, будто под обстрелом. Успевшая подсохнуть трава шелестела, как бумажная и в замершем мире этот негромкий, в общем-то, звук мерещился грохотом.

Молодой куст шиповника был сломан у самого корня, словно на него свалилось что-то тяжёлое, но вряд ли это был Арей, потому что пёс лежал рядом, далеко вытянув странно длинные лапы. Его брюхо почему-то перестало быть белым, пушистым, а стало грязно-бурым, шерсть слиплась, будто он снова в земле вывозился. Но ведь такого быть не могло? Или могло?

Трава под ним тоже потемнела, блестела влажно. А это, наверное, от дождя, тут же тень, вот и не успела высохнуть.

– Арей! – придушенным шёпотом окликнула Маша, поняв, что собачий бок совсем не двигается, не поднимается дыханьем. – Чёрт, да что же!..

Зверь приоткрыл мутный, словно плёнкой подёрнутый глаз, скульнул тихонечко, отрывисто, как в судороге дёрнул задними лапами и снова замер. Мария бухнулась рядом на колени, вроде бы сильно приложившись косточкой, попыталась сунуть руки под безвольное тело. Ладони-то она протиснула, но даже приподнять не сумела: и тяжело, и страшно ещё больше повредить. Переползла неловко, сама подскуливая от грызущего ужаса, обняла тёплую, но почти каменную морду. Зверь не реагировал, глаз так и остался приоткрытым, но запястье щекотнуло дыхание из широко вырезанных ноздрей.

– Подожди, мальчик, я сейчас, – лихорадочно забормотала Маша, суетливо поправляя пёсью голову и понятия не имея, что она «сейчас». – Ты потерпи только, ладно? Всё будет хорошо, потерпи.

Мария вскочила, ломанулась – оказалось, что к речке, бросилась в другую сторону – ветка наотмашь хлестнула по лицу. Споткнулась, брякнулась почти плашмя, ободрав ладони, и без того ноющая коленка вспыхнула острой болью.

Неподалёку в туманной дымке золотилось крышами вечернее Мухлово.

А в голове стало ясно и просторно, но, наконец, правильно. Сухо всхлипнув, утершись предплечьем, Маша поднялась на четвереньки, потом встала и побежала, тяжко прихрамывая старой лошадью. Зато всё пошло так, как надо.

Саша был у себя во дворе, а по-другому и случиться не могло. Увидев Марию, он не изменился в лице, не бросился ей на встречу, только с размаха всадил топор, который держал, в деревянную колоду.

– Иди сюда, – приказал негромко повисшей на калитке Марии Архиповне. – Где поранилась?

– Это не я, – выпалила Маша, задыхаясь. – Не у меня… Это Арей! Он там, в кустах…

– С ним-то что?

– Я не знаю! У него кровь!.. И не дышит! Почти. Я не знаю, Саш, я не поняла. Треск какой-то, потом… – Мельге снова сухо всхлипнула, глотая липкий ком, – Пойдём скорее, – Мария вцепилась в руку Добренко, потянула. – Вдруг тот вернётся? Ну давай же!

– У тебя тоже кровь. Иди в дом, Малыш поможет…

– Никуда я не пойду! – для убедительности Маша замотала головой. – То есть я пойду с тобой. Там Арей, понимаешь?

– Ворота открой и жди здесь, – странным, тоже, наверное, каким-нибудь специальным голосом, велел дрессировщик, мягко высвободился из мельгевской хватки и куда-то подевался, на самом деле как сквозь землю провалился.

Но Мария Архиповна и не думала с ним спорить, послушно рванула к воротам, распахнула, даже подпёрла норовившую захлопнуться воротину чурочкой и встала рядом: ждать.

***

Наверное, всё-таки стоило хотя бы автомобильные дверцы закрыть, а то приземистая машина совершенно терминаторского вида, смахивающая одновременно на немецкий танк времён второй мировой и обувную коробку, так и стояла посередь улицы. Дверные проёмы желтели в темноте салонным светом, до нелепого напоминая удивлённо распахнутые рты. Зачем, а, главное, когда они успели все дверцы включая багажник распахнуть, Маша помнила смутно. Она вообще соображала с трудом, мысли ползли, будто улитки и, кажется, оставляли на мозгах липкий клейкий след, воспоминая путались, загораживая друг друга.

Вот, например, когда Саша жутковато скалил стиснутые зубы, вывернув руль так, что машина-танк едва на бок не завалилась? До того, как они выехали к кустам и Мухлоньке или после? Наверное, всё-таки до. Ну да, точно, ведь потом он, держа Арея на руках, будто упавшую в обморок девицу, велел Марии за руль садиться, потому что надо было что-то нажимать или зажимать, а она бы не справилась.

Правда, с машиной поначалу тоже вышло не слишком весело, Мельге с такими монстрами никогда дел не имела, вот та и не слушалась. Но потом вроде бы Маша тоже зарычала, между прочим, вышло это ничуть не хуже, чем у Добренко: «Давай, Годзилла!» и ещё что-то такое же дико глупое, вроде: «Не подведи!» Странно, но «годзилла» вняла, попёрла, без всякого труда пропахивая мухлоньские бездорожные дороги. А в зеркале заднего вида появлялись то сашины глаза, кажущиеся почему-то совершенно чёрными, то безвольная собачья морда, то деревянный тигрёнок, с величественным видом покачивающий головой под стеклом.

Дальше, вроде бы, появилась Лиска. Или они сначала выскочили из машины? Кстати, как Мария узнала, куда ехать-то, ведь Добренко ей ничего не сказал, вот вопрос. В общем, появилась Лиска, меньше всего похожая на Лиску, а смахивающую на кого-то другого, например, на хирурга из сериала про больницу, где всех спасают и лечат, даже тех, кого ни спасти, ни вылечить нельзя.

Эта новая не-Лиска ничего спрашивать не стала, а побежала, и Саша побежал, ну а Маша следом. И очутились они в давешней чистенькой гостиной с портретом «её человека», а на самом обыкновенном обеденном столе воплотилась то ли скатерть, то ли простыня, мгновенно поплывшая красным, как только Добренко положил на неё странно гибкого, почти гуттаперчевого Арея.