– Не подведи, Алишер.

Говорили они.

– Помоги им, Алишер!

Говорили они.

И я помогал. Во всём помогал. Как мог.

Нас было пятьдесят семь.

Мы уходили все вместе из родного аула, затерянного где-то в любимых Кавказских горах. Уходили как добровольцы, уходили на войну. Их матери, жёны и сёстры, отцы-старики смотрели на меня с надеждой. Они все всегда на меня так смотрели.

По прибытии я стал взводным для своих односелян, потому что практически только я один говорил по-русски. У нас дома вообще мало кто говорил. А меня мама учила. Её – её мама. А её, уж не знаю кто. Потому-то нашу семью в ауле все очень ценили, мы могли читать новости из редко доходящих до нас газет, узнавать события, рассказывать всем остальным.

Не из моего села в подведомственном мне взводе был только один политрук. Молодой русский парень, настоящий Иван – соломенные кучерявые волосы, голубые глаза. И жёсткий характер, слова партии и командования доносились им железным тоном перед всем взводом. Даже не смотря на то, что потом я им всё пересказывал вновь на родном языке. Парня мои соотечественники не понимали.

Потому, кто как не я, должен был помогать им во всём? И я помогал. Когда нам только на половину взвода раздали оружие, остальных отправляя воевать чуть ли не с одними сапёрскими лопатками, я выискивал для нас ружья и пистолеты. Как мог и где только мог. Пусть где-то не совсем исправные, пусть охотничьи, пусть стародавних времён. Но оружие, огнестрельное! И оно помогало им выжить. После первых боёв это я ползал по заваленному трупами полю брани, собирая уже настоящие, хорошие немецкие автоматы.

Когда нам на весь взвод доставалась только полупустая бочка солдатской кухни с переваренной крупой, это я ходил по соседним сёлам, выспрашивать провиант. А когда никаких сёл и в помине не было рядом, выискивал сурепку на полях, выкапывал рогоз, корневища которого можно варить, как картошку. Ну это конечно летом. А зимой настаивали кору на талом снегу.

– Мы же горцы, не пропадём!

Имея ввиду, конечно, нас, не себя, говорил политрук. И мы не пропадали.

Когда перед каждым боем все засыпали без задних ног, как один, это я не спал. Психика, знаете ли, такая штука, когда чего-то не может выносить, слишком страшного, то отключается. Сознание ослабляется перед боем и сразу хочется спать. А я не спал, держался. Писал письма их матерям, потому что не все из моих людей умели писать. Там в уале не все умели и читать. Но сёстры мои умели, они прочтут. Каждой маме про её сына. Я писал и слушал сигнал, по которому нужно было вставать и идти в атаку.

Но когда приказ… Как я мог им помочь? Чем я мог вообще кому-то помочь на войне? Когда командиры отправляют тебя погибать. С оружием и криками "За Родину!" во весь дух. А внутри: "Твою мать!". На хорошо укреплённую высоту. Заминированную высоту. Обозримую высоту. Сотни метров как на ладони. Стреляй не хочу, убивай не хочу. А они хотят. Они немцы.

– Высоту нужно взять!

Сказал политрук.

"Взять числом!" – услышал я его приказ.

Числом наших жизней.

Нам повезло. Первые минуты атаки рано утром был сильный туман. Такой, знаете плотный, белёсый, молочный. Выстилающийся по земле. Почти на целый метр в высоту. Пока ещё холодно и солнца не видно в таком же дымчатом тумане, но наверху. Мы ползли в нём мокрые и холодные, но не видные. А значит ещё живые. Долго позли, почти половину пути. Пока не послышались первые взрывы подорвавшихся на закопанных минах моих людей. Дальше уж не было смысла ползти. Мы вскочили и побежали.

А потом?

Я не помню. Сейчас уже ночь. Высоту мы не взяли.

Ещё утром нас было пятьдесят семь.

А к ночи осталось пятнадцать.

– Чудом!

Сказал политрук.

– Завтра будет подкрепление от артиллерии и новые взводы пехоты подойдут. Снова будем брать высоту!

"Как же я им в глаза посмотрю?" – думал я.

Их матерям. Престарелым отцам. Жёнам с малыми ребятишками. Всем, кто меня так просил заботиться о них, о моих односельчанах. А я, Алишер Камбаров, их всех подвёл.

– Не подведи, Алишер!

В голове, поперёк всех мыслей, как комом в горле, встал голос отца.

– Помогай им, Алишер, во всём и всегда помогай! – говорил он.

И я помогал. Во всём.

Отец уходил долго и мучительно. Мне было семь. Он лежал и хрипел на кровати в затемненной родительской комнате. Нам не разрешалось к нему подходить, но меня он сам к себе подзывал. Часто. И долго наставлял, как мне стоит вести себя вместо главы семьи, когда он нас покинет. На меня оставалась стареющая на глазах от горя мать и пятеро сестёр. Кто-то старше меня кто-то младше. Всех их надо будет выдать замуж. И я выдавал. За хороших мужчин. И я их находил. С приданым. У них оно было, я собирал.

– Я всегда и за всех нёс ответственность! С малых лет.

Тихо, но твёрдо сказал я самому себе.

– Готов отдать?

– Что отдать? – не понял я и обернулся по сторонам.

В землянке ночь. Никого. Я один. Политрук давно ушёл спать. Лучина горит, свечей уже нет. На столе исписанные листы. Письма тем, кому я не верну назад их сыновей.

– Этот тяжкий груз.

Женский приятный голос вокруг меня. Такой мягкий, нежный. И кажется будто любящий. Даже мамин напомнил.

– Какой груз? – спросил я.

– Эту ношу ответственности, непосильную никому. Где она в тебе?

– В плечах.

Я ответил машинально, почти не задумываясь. Потому что ощущал её там всегда. Действительно как груз, давящий вечно меня к земле. Как железные невидимые длани отца, стоящего за моей спиной. Он всегда там стоял, он всегда держал свои руки на моих плечах. Но только сейчас я так отчётливо это увидел. Почувствовал, ощутил.

– Ты виноват? – задала она, эта невидимая таинственная женщина, свой жестокий вопрос.

– Нет, не виноват. – удивившись самому себе, уверенно ответил я.

– У тебя был приказ?

– У меня был приказ.

– Ты мог нарушить его?

– Нет, не мог. Хотя мог, но тогда нас всех расстреляли бы всё равно. Итог один. Так зачем?

– Была война?

– Была война.

"Почему была?"

– На войне люди умирают?

– На войне люди умирают.

– Это твоя ответственность?

– Нет, не моя.

– Нужна она тебе ещё зачем-то?

– Нет, не нужна.

– Отпускай!

И вдруг я сделал глубокий вдох. Такой сладкий вдох, полной грудью, который не делал кажется в своей жизни вообще никогда. Только когда был совсем маленьким малышом и беззаботно гулял по извилистым горным тропкам, с высоты глядя на свой родной аул. Я вдохнул и увидел, как из моих плеч прямо вверх начал подниматься чёрный туман. Густой туман, тяжёлый туман. Груз моей ответственности, память о руках отца, давящих меня к земле. Я увидел себя поникшим мальчиком, стоящим у гроба, в первый раз ощутившего весь этот груз. Будто призрак отца из могилы встал за моей спиной и положил мне на плечи тяжёлые две руки. И так всегда там и стоял, и напоминал. О том, что я должен.

С каждым вдохом становилось всё легче. С каждым выдохом становилось всё свободнее.

Образ землянки поплыл перед глазами.

"А война ведь действительно была!"

Подумал я.

И была давно. Очень давно. И закончилась. Мы победили. Я дошёл почти до Берлина, потерял ещё несколько человек из наших. Приобрёл новых друзей. Я вернулся домой. Мы вернулись домой. Всемером. Трое из нас калеки. И я смотрел им в глаза. Матерям. Сёстрам. Жёнам. Старикам-отцам. А они смотрели мне в глаза и всё понимали.

Я привёз с собой звёзды каждого из них. Политрук всех нас заставил вступить в ряды партии ещё в самом начале, как только мы приехали на распределение под Москву. И от каждого из них осталась звезда. Мы устроили братскую могилу, вечный памятник нашим сынам села. С их именами и звёздами в гранитной плите. Моя племянница София. Не СофИя, а СофиЯ, ударение на последний слог, как всегда любила присказывать моя старушка мать, гладя её по чёрным густым волосам. Каждый день подметала дорожку к могиле, летом плела венки и развешивала по краям ограды. Моя любимица. Всю жизнь была мне как дочь. Своих детей у меня не было никогда. Я женился на одной из вдов, жене моего лучшего друга, погибшего в тот первый штурм высоты. У них было восемь детей. Все они стали моими детьми. Но от меня так никто и не родился. Я нёс ответственность за чужие жизни.