Не успеваю я расстегнуть ремень, как на мою руку ложится покрытая шрамами теплая ладонь и мягко тянет меня прочь.
— Это не значит, что Бел у них, — тихо говорит Ингрид. Ушной раковиной я чувствую ее дыхание. — Не значит, что ее поймали. Это говорит только о том, что они не сообщили о ней в полицию.
— Но почему? — настойчиво спрашиваю я, уставившись в черно-белый кафельный пол. Капризничаю ни с того ни с сего, как маленький ребенок. — Почему не сообщили?
Когда Ингрид отвечает, ее голос дрожит, и я понимаю, что она думает о телах, сваленных в осенней листве.
— А ты сам доверил бы полиции ее поимку?
Я потихоньку разжимаю пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в ремень. Позволяю Ингрид отвести меня обратно к столу, и мой взгляд падает на ноутбук.
— Мы прямо сейчас в полицейской сети? — спрашиваю я.
— Да.
— Можно поднять старые дела?
— В верхнем левом углу, — она указывает нужную иконку.
Я жму на картинку, на экране появляется анкета с параметрами запроса, и я начинаю ее заполнять.
Ингрид наблюдает за мной через плечо и спрашивает:
— Что ищешь?
Когда я отвечаю, по моей спине медленно пробегает холодок. Иногда мне достаточно услышать бред, который приходит в голову, чтобы убедить себя в том, что это неправда.
Не в этот раз.
— Нераскрытые убийства, с апреля позапрошлого года по сегодняшний день.
Ингрид сверлит меня внимательным взглядом.
— Нераскрытые убийства? Зачем?
Перед глазами стоит вихрь осенних листьев, безупречная архимедова спираль, три падающих навзничь тела, три жизни, оборванные с геометрической точностью.
У меня пересохло в горле.
— Она сказала, что практиковалась.
Ингрид больше не задает вопросов. Я нажимаю «ввод», и на месте анкеты выскакивает перечень результатов.
Ингрид бросает взгляд на экран и негромко присвистывает.
— Ты ищешь что-то конкретное? Место… способ?
Я отрицательно качаю головой.
— Нам нужно все. Отовсюду. Стрельба, поножовщина, удушение — полный набор.
Я стараюсь говорить ровным тоном и прямым текстом, хотя каждое слово у меня во рту ощущается электрическим разрядом. Но ходить вокруг да около было бы еще тяжелее. Я должен действовать по-научному точно. Это единственный способ окончательно не расклеиться. В мониторе отражается перекошенное от ужаса лицо Ингрид.
— При расследовании преступления важно найти закономерности, — объясняю я. — Как в криптографии. Как в математике. Каждая жертва — это дополнительный параметр, и Бел это известно, поэтому она сделала бы все, чтобы связи между преступлениями нельзя было проследить. Чтобы они выглядели случайными…
— …но случайность трудно имитировать, — заканчивает за меня Ингрид.
Она слишком бледная.
— Я надеюсь на это.
Очень осторожно Ингрид отодвигает ноутбук в сторону и садится на край стола, прямо передо мной.
— Пит, — тихо зовет она. — Как ты догадался?
— Мы вышли из одной матки, — отвечаю я, изображая непринужденность.
Но она смотрит на меня, и я знаю, что на моем лице она читает правду, и я не хочу ничего скрывать. Воспоминания, словно зомби, рвутся наружу из-под чернозема моего разума.
Я знаю, как действует Белла, потому что сам научил ее этому.
РЕКУРСИЯ: 2 ГОДА И 6 МЕСЯЦЕВ НАЗАД
— Кто он? — спросил я.
Бел осипла от слез. Ее макияж потек, а волосы прилипли к мокрому от пота лбу.
— Не знаю, — сказала она мертвенным голосом.
Стояла такая дивная ночь. Лето наступило рано, и натиск дневного зноя к вечеру блаженно сошел на нет. Деревья отбрасывали на лужайку длинные синие тени, едва различимые в лучах уходящего солнца. Я наконец-то избавился от костылей. Все еще прихрамывал, но шел на поправку. Я чувствовал себя свободным.
Сейчас это кажется жестоким, но, даже памятуя о предупреждении Бел, я чувствовал себя счастливым, когда она вела меня за руку босиком по траве.
Радость лишь незначительно померкла, когда мы проскользнули через щель в заборе и вышли на железнодорожные пути. Никогда, даже за миллион лет, я бы не осмелился перейти их в одиночку. Мысль о том, как поезд внезапно выскакивает из темноты — ослепительные фары, инерция и сокрушительная мощь, — заставила бы меня застыть в оцепенении. Но я был не один — я был с сестрой, а рядом с ней я оставался неуязвим. Мы прокрались вдоль шпал, полуползком спустились по склону и на животах проползли под увитой плющом рабицей на противоположной стороне, оказавшись в переулке между путями и жилыми домами. Я обвел взглядом девять старых газетных страниц, шесть ржавых банок из-под напитков и рулон ковра, которые провели здесь столько времени, что начали покрываться плесенью. Так, пока все знакомо.
Но нет, кое-что новенькое все же тут было. Из ковра, обутая в кроссовок с болтающимися белыми шнурками, с белой кожей, туго обтянувшей кости и мышцы, в том месте, где выше лодыжки задралась грязная штанина джинсов, торчала человеческая нога.
Не помню, чтобы испытал шок, увидев это, — было лишь ощущение какой-то неизбежности. Почти облегчение: наконец-то это случилось. Самое худшее произошло. Я обхватил лодыжку, нащупывая пульс. Но ничего не нашел.
— Расскажи, — попросил я.
— Я… я… — Бел начала заикаться, как будто говорила онемевшими губами. — Я возвращалась с концерта. Кажется, он ехал со мной в одном вагоне метро, но я не уверена. Наверное, он вышел следом за мной…
Я перебил ее:
— Ты была одна? Или с тобой вместе выходил кто-то еще?
Она нахмурилась.
— Выходили.
— Сколько их было?
— Ч-человек пять или шесть.
— Так пять или шесть?
— Я не знаю.
— Подумай.
— Пять.
— Хорошо, продолжай.
Она помолчала и после продолжила рассказ:
— Остальные вышли из метро, а я прошла по подземному переходу сюда. У меня в ушах были наушники. Я не знала, что он преследовал меня, пока он не схватил меня за запястье. Я попыталась вырваться, но он меня не выпускал. Он потребовал отдать ему телефон, сумочку. Он сказал, что я хорошенькая и мне стоит чаще улыбаться, — типа, он меня грабит, но в то же время обращает на меня внимание и делает комплимент, представляешь? — Она на секунду замолчала. — У него был нож.
Нож. Во мне вспыхнула искорка надежды. Часть меня, которая все еще пыталась собрать кусочки мозаики воедино таким образом, чтобы наша жизнь не перевернулась с ног на голову, ухватилась за это слово.
— Это самозащита, — сказал я. — Мы можем пойти в полицию и сказать им, что…
Но Бел только качала головой.
— Нет, Питти, — мягко сказала она, надеясь, что я сам все пойму.
Она показала мне свои руки. Ладони были девственно чистыми. Никаких следов борьбы. Ее лицо в свете уличного фонаря тоже казалось целым.
— Ты боялась за свою жизнь, — упрямился я.
Она опустила глаза в пол, и в ее голосе зазвенела сталь.
— Я ничего не боялась. Я была в бешенстве. Я могла думать только о том, как крепко он стиснул мое запястье и как чертовски был уверен в себе, о том, что у него… есть право и как он был уверен, он даже не сомневался, что я подчинюсь. И тут я поймала себя на том, что думаю о папе и о том, как меняется мамин взгляд, когда она говорит о нем, такой заплаканный, усталый…
Она замолчала, но я понял, что она имела в виду.
— Побитый, — добавил я.
Она кивнула.
— И я все гадала, хватал ли так когда-нибудь папа маму за запястье. Потом я его ударила. Ударила резко, со всей силы, и стала его избивать.
Она уже не смотрела на меня. Она смотрела назад, через рабицу, в сторону нашего дома.
— Ну, он попытался пырнуть меня ножом, а я его отняла.
Ее голос надломился, и в нем послышался страх. Страх эхом поднялся и в моей груди. И вместе с ним нахлынула буря эмоций: шок (никогда раньше не слышал, чтобы Бел чего-то боялась) и укол звериной ярости на того, кто довел ее до такого состояния.
