Память возвращалась постепенно и ужасно медленно. Он вспомнил маму и старенькую кошку Музу. Но странную, слишком коротко стриженную девочку с невозможно зелёными глазами, которая несколько раз навещала его в больнице и вернула единственное, что сохранила память — музыку, вспомнить не смог. Она не оставила маме свой номер телефона, её не было ни на одной из видеозаписей или фотографий семейного архива. Мама даже не смогла вспомнить её имя, огорчённо разводя руками — не до того было.

По средам и пятницам приходила Ирина Петровна, врач. Она настойчиво, а порой и бесцеремонно копалась в Лёшкиной голове, пытаясь выудить оттуда утраченные воспоминания. Боролась с обнаружившейся дислексией каким-то новым методом. Лёшку раздражало её присутствие, её настойчивость, резкий запах духов, который вплывал в квартиру, кажется, ещё до того, как эта высокая, прямая, как столб, женщина переступала порог.

— Алексей, не отвлекайся! — голос у неё был резким, как воронье карканье, и таким же немелодичным.

Лёшка оторвал взгляд от Музы, которая умывалась на подоконнике, раздражённо подёргивая кончиком хвоста. Ей тоже не нравилась Ирина Петровна.

— Я стараюсь, — промычал Лёшка, честно пытаясь сосредоточиться.

Наплывало очередное дежа-вю. Похолодело в животе. Навалилось пугающее ощущение пустоты и полной, невероятной тишины. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, Лёшка встал со стула и медленно двинулся в сторону двери. Ирина Петровна оборвала фразу на полуслове и заворожённо смотрела ему вслед.

Словно слепой, неуверенно придерживаясь рукой за стену, Лёшка вышел в коридор и остановился там, прислушиваясь. Сознание раздвоилось. Со двора доносился металлический лязг мусорного контейнера — как обычно по пятницам, приехал мусоровоз; со двора не доносилось ни единого звука. Кран в кухне выводил привычную мелодию капели, пробивая ржавую дорожку в толстой эмали чугунной раковины; кран молчал, как будто отключили подачу воды. Громко тикал древний лупоглазый будильник в маминой комнате, похожий на летающую тарелку своими стальными штырьками-ножками; в квартире стояла оглушающая тишина.

Едва не ступив ногой в кошачий лоток, Лёшка дёрнулся, точно его током шибануло, и уставился на закрытую входную дверь. Она должна быть открыта, там, на пороге, должен кто-то стоять. Кто-то очень важный, нужный, необходимый…

Наваждение прошло. Он удивлённо заметил, что Муза трётся об ноги, выписывая вокруг них восьмёрки, и вопросительно муркает на весь коридор. В дверях его комнаты застыла Ирина Петровна, буравя Лёшку испытующим взглядом. В наэлектризованном воздухе между ней и Лёшкой повисли невысказанные вопросы: «Вспомнил? Что именно?».

Растерянный и вспотевший от напряжения, он попытался ответить на них хотя бы себе самому. И не смог.

Лёшка проводил за роялем всё свободное время, тренируя непослушные пальцы в сложнейших вариациях и простых гаммах. Он прекратил насиловать свой слух и инструмент попытками воспроизвести что-то действительно сложное из сотни мелодий, хранящихся в памяти — его руки, плечи, спина и даже пальцы оказались к такому просто не готовы… Упражнения сменяли друг друга, перетекая в следующее на полутонах, а в голове теснились музыкальные термины, каждому из которых он должен был отыскать в памяти обозначение. Все эти Andante, A tempo, Grave, Con brio и Legato, все секвенции и форшлаги имели значение и обозначения, которыми он жил долгие годы, и которые выскользнули из Лёшкиной памяти в один короткий миг, когда его череп соприкоснулся со стойкой маминой «шкоды». Но сейчас они были всего лишь странно звучащими словами, пустыми оболочками, не способными раскрыть своих секретов. Как незнакомые лица на фотографиях, как заплакавшая прямо возле рояля пожилая сухонькая женщина с пронзительным взглядом светлых глаз, как оказалось — его педагог, наставница, которую Лёшка так и не вспомнил…

— Невыносимо! — прошипел он, выплюнув слово, как комок едкой горечи.

Но от горечи плевком не избавишься. Она разъедала душу, как если бы Лёшка глотнул уксуса или чего похуже.

Обойдя сад кругом, он вернулся назад, к дому. Там было спасение. Только клавиши возвращали ему равновесие, заставляя забыться. Только музыка не позволяла впасть в отчаяние.

Ковыряясь ключом в замке, он внезапно услышал далёкий рокот. Дробный, равномерный, как перестук копыт… Мелодия оживала, нарастала, незнакомая и пугающая. Кто-то спешил так отчаянно, что обгонял мчащиеся на тридцать вторых долях ноты… «Что это за чертовщина?» — озадаченно попытался сообразить Лёшка. Мелодия казалась незнакомой. Сбросив кроссовки, парень метнулся к роялю.

Звуки заполнили комнату, выхлестнулись в открытую форточку, полетели над пыльным тротуаром, рикошетя о кроны тополей и лип.

«Лесной царь» Шуберта выворачивал наизнанку Лёшкину душу, гремел тревожным набатом, заставляя вспомнить что-то важное, самое главное…

«Я специально не слушала „Лесного царя“. Его мне сыграешь ты!» — прозвучало так явственно, что он открыл глаза и оглянулся — комната была пуста.

«А-але-екс!» — далёкий зов разбивал какие-то преграды внутри него, и они осыпались с хрустальным звоном.

«Беги! Ты должна жить!»

«Меня зовут Дина!»

«Ты пианист, Алекс. Тебя так и зовут — Алексей Давыдченко. Возвращайся, я тебя жду!»

«…ты — самая лучшая девушка на Земле…»

Он не успел ей тогда договорить, девушке с невероятно зелёными глазами. Дине…

Лёшка уронил руки, оглушённый воспоминаниями. Тьма, Доктор, сумасшедший бег по пустому городу, вкрадчивый шёпот, зовущий раствориться в небытие… Дина!

Он выскочил в коридор и, прыгая на одной ноге, попытался натянуть не расшнурованный кроссовок. «Дина-Дина-Дина», — звенело в ушах колокольчиковое имя. Теперь он знал, где сможет её найти…

Кода

Ко́да (итал. coda — «хвост, конец, шлейф») в музыке — дополнительный раздел, возможный в конце музыкального произведения и не принимающийся в расчёт при определении его строения; пассаж заключительной части произведения.

Гардемарин неспешно рысил вдоль борта и, тихонько всхрапывая, поворачивал уши назад, словно понимал, что ей страшно. Врачи не разрешили садиться в седло. Разумеется, Дина послушалась, но по-своему. Седла не было. Под попой перекатывались мышцы тёплой лошадиной спины. Лёгкий июньский ветерок раздувал гриву коня и Динину короткую чёлку. Полоска кустов с яркими молодыми листочками убегала назад. Страх отступал перед счастьем.

Она старалась не смотреть в сторону смешного, сорокасантиметрового препятствия, скорее кавалетти, чем барьера, которое по утрам ставили в центре площадки. Для малышей.

Замирало сердце.

«Нет-нет! Никогда больше», — успокаивала себя Дина. Никогда? Так и жить с этим страхом? Или потом, попозже? Попробовать?

Стыдно не было. Было противно. Шенкеля притиснули бока Гардемарина сами. Руки сами подобрали повод. Без седла, без жокейки, без краг, захваченная гибельным отчаянием, она послала коня вперёд.

Темп. Темп. Темп. Короткий миг полёта и мягкое приземление. Сердце не взорвалось, взорвалась душа. Мир обрёл утерянные краски. Она вернулась! Вот теперь — окончательно!

— Ди-ина! Тебя ищут! — донеслось от входа на площадку.

Она придержала Гардемарина, пустив шагом.

— Кто?

Никто не знал, что она отправилась на конюшню. Никто не должен был знать… Но позвавшая её девушка уже исчезла.

Осторожно соскользнув на землю, Дина похлопала Гардемарина по шее:

— Спасибо. Я теперь буду приезжать часто.

Конь потянулся губами к карману, Дина рассмеялась:

— Ах ты, попрошайка! Помнишь, да?

Конь легонько боднул её головой, предлагая не отвлекаться на разговоры, а достать, наконец, честно заработанный кусочек сахара.

— Дина?

Из-за плеча Гардемарина она не видела говорившего, но колени мгновенно ослабели. Его голос она не могла не узнать. Алекс! Алекс пришёл к ней!