Кузин еще раз оглядел курс.
–Теперь нам предстоит снова доказывать, что курс у нас нормальный. И все из-за глупости и высокого самомнения отдельных личностей. Старшина!
Добров поднялся из-за стола.
–Стройте курс!
Кузин повернулся и вышел из аудитории. За ним потянулись остальные.
Глава 4
1.
Прошло две недели. О ночной трагедии стали понемногу забывать не только в училище, но и на курсе. Так всегда бывает, когда трагедия не коснется нас лично. Ужас случившегося поражает лишь в первые минуты, часы, дни после трагедии. Немного позже потрясение меркнет и повседневная действительность, с ее делами, тревогами, волнениями и радостями постепенно начинает затягивать своей пеленой трагизм прошедших событий. Очень скоро только кровавое пятно на застывшем под февральскими морозами льду еще напоминало о том, что здесь закончил жизнь совсем еще молодой человек. А впрочем, пятно это в конце концов занесло белым пушистым снегом, который немного позже слежался и покрылся под солнцем толстой ледяной коркой. Этот сугроб словно символизировал собой человеческую память, которая может приспособиться к любой ситуации, покрыть любую катастрофу пеленой забвения и коркой забытья.
Морозы не спадали. Почти каждую ночь ветер злобно свистал за стенами и окнами общежитий, казарм, учебных корпусов, расшвыривая замерзшее снежное крошево. Змеилась поземка, а сугробы становились все выше и выше. Каждое утро, еще затемно, из казарм и общежитий, поеживаясь в своих холодных шинелях и нехотя матерясь на лепящий в лицо снег, выходили уборщики территории. Те, у которых были скребки, принимались сначала неохотно, но по ходу дела все более распаляясь и злясь соскребать снег с плаца, площадок и дорожек, сгоняя его к бордюрам. Очень скоро им становилось уже не холодно, а даже жарко и некоторые расстегивали шинели. Другие швыряли здоровенными деревянными лопатами снег на двухметровую высоту ежедневно подрастающего сугроба. Кто-то долбил по стенам сугроба лопатой, выравнивая его, придавая ему известную квадратность, так услаждающую начальничий взгляд. Впрочем, квадратных сугробов уже не получалось, слишком уж высоки они были, и сугробы выглядели как подрезанные сбоку конусы. Несколько человек из каждой команды разбрасывали по льду песочные дорожки.
Снега в феврале было так много, что выделенные команды уже не справлялись, так что даже приходилось иной раз выгонять на работу весь взвод. Бывало не только утром, но даже и вечером. И во всем этом люди чувствовали какую-то бесполезность, ведь скоро должна была начаться весна, а эти огромные сугробы долго не будут таять и значит придется карабкаться на их вершины и раскидывать плотный слежавшийся снег по дорогам и площадкам. А когда растает последний лед и высохнет вода, необходимо будет смести и убрать с асфальта весь песок, который так старательно разбрасывали всю долгую зиму. Все это бесконечно злило курсантов 43 курса, измученных бесконечными строевыми смотрами, заждавшихся окончания «карантина», в течение которого их не выпускали в город.
А до окончания карантина оставалось еще почти две недели. Да и строевые смотры не прекращались, потому что каждый раз проверяющие находили что-нибудь недоделанным. Причем была в их действиях затейливая изощренность. Так, начав с осмотра повседневной формы одежды, а именно: хэбэшки, шинелей, шапок, сапог, портянок и знаков различия; они постепенно перешли к осмотру всего перечисленного, вкупе со средствами защиты, то есть ОЗК (общевойсковой защитный комплект – для защиты от химического оружия) и противогазами. А поскольку, как уже упоминалось, даже отступление пушек на воротнике или букв «К» на погонах даже на несколько миллиметров уже считалось неисправимым на месте недостатком, замечаний набиралось каждый раз вполне достаточно, чтобы назначить следующий строевой смотр. Очередной должен был состояться в этот день.
В этот день Вадим болел. Нет, у него была не простуда и не грипп, хотя некоторое сходство в ощущениях наблюдалось. Так, к примеру, у него было ужасно сухо в горле, а нос был заложен, хотя и не так сильно, как при простуде. Кроме того, у него ломило все тело и ужасно кружилась голова. Да еще и желудок предательски пытался отправить всю залитую в него с утра воду наружу. Остается добавить, что рот был наполнен каким-то отвратительным привкусом и каждый, кто хоть раз бывал в похожем состоянии, без труда поймет, что Вадим мучился с ужасного похмелья.
Спору нет, вечер прошел чрезвычайно весело. Сначала долго решали, кому отправиться за водкой. Пропуска не выдавали, но выпить очень хотелось. Да и все было готово: целая сковорода ароматной жареной картошки по рецепту Шурика, поджаренное же мясо, целый килограмм которого приволокли младшие товарищи Женьки Ларина, третьего жильца 717 комнаты, отстоявшие в кухонном наряде. На столе также присутствовали кетчуп, хлеб и банка превосходных соленых огурчиков, привезенная Шуриком из зимнего отпуска. Почему-то решили, что ее надо уничтожить именно в этот день. В конце концов, за водкой пошел Вадим. Выбравшись через дырку в заборе на территорию прилегавших к училищному забору гаражей, он кружными путями добрался до заветного магазинчика, где приобрел две поллитровки с тремя богатырями на этикетке. Затем, тем же путем вернулся обратно.
Поначалу все шло хорошо. Выкушав обе бутылки, трое друзей почувствовали как проблемы отступили на задний план, что телу стало легко и приятно, а в голове наблюдается легкая пустота. И все было бы неплохо, но тут в комнату забрел Макс Подошвин, тоже слегка навеселе, и предложил продолжить пиршество, благо еда еще оставалась. И продолжили…
Вадим помнил, как Макс сходил за водкой еще раз, как пригласили Витьку Повозкина и всех из его комнаты. Кто-то принес еще водки. Чуть позже, правда это Вадим помнил уже смутно, Витька играл на гитаре и пел эстрадные песни, потому что был известным на все училище артистом. А в комнату поминутно заглядывал дежурный по курсу и, мученическими глазами вглядываясь в наполненный сигаретным дымом полумрак, просил не шуметь так громко, потому как время уже приближалось к полуночи. Потом Вадим отключился. Очнулся он уже нынешним утром, за пятнадцать минут до построения, обнаружив себя лежащим в трусах и свитере поверх не расправленной кровати. Ему было плохо и ничего не хотелось. А впереди был строевой смотр.
2.
Сперва был училищный развод на занятия. Заключался он в том, что все подразделения училища, включая кафедры, выстраивались на плацу, перед трибуной. Потом происходила церемония встречи начальника училища или его зама, которые и проводили развод. Далее следовали доклады начальников факультетов о личном составе, и долгие речи, которые обожал говорить начальник училища – генерал-майор Сидоров. В свое время он закончил Рижское политическое училище, был профессором философии и психологии, членом-корреспондентом каких-то там академий наук и имел еще множество ученых титулов. Речи его отличались гладкостью и несомненным ораторским искусством, так как он мог свободно говорить сколь угодно долго на любую тему. Нельзя сказать, что вся выстроившаяся на плацу аудитория слушала его с удовольствием. Особенно в летнюю жару, когда спину и сапоги нещадно разогревало солнце, и в зимнюю стужу, когда те же сапоги превращались в сдавливающие ноги ледяные колодки. Кроме разговоров и длительных речей Сидоров имел и еще одну страсть – любовь к организации праздников и всевозможных мероприятий. Из-за этого пристрастия начальника училища, личный состав неизменно принимал участие в общегородских празднованиях Дня победы и Дня города. Торжественно обставлялись выпуск и присяга. К каждому празднованию училище готовилось очень старательно, проводились длительные тренировки и слаживание подразделений. А на 9 Мая Сидоров обязательно устраивал показательное исполнение сборки из различных песен военных лет хором всего училища под военный оркестр, на главном стадионе города. Выглядело это очень внушительно, но было трудно для офицеров и курсантов, вынужденных бесконечно распеваться каждый день в течение трех недель до праздника.
