Следствие

"Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного", - резюмировал Николай Павлович Романов.

Генерал Перфильев (жандармерия, отчет начальству в 1836 году, после опубликования в октябре Письма): "Чеодаев (отчего-то жандармерия употребляла фамилию именно в таком виде - А.Л.) особенно привлекал к себе внимание дам, доставлял удовольствие в беседах и передавал все читаемое им в иностранных газетах и журналах и вообще вновь выходящих сочинениях с возможной отчетливостью, имея счастливую память и обладая даром слова. Когда нарождался разговор общий, Чеодаев разрешал вопрос, при суждениях о политике, религии и подобных предметах, со свойственным уму образованному, убеждением. Знакомство он имеет большое... Образ жизни Чеодаев ведет весьма скромный, страстей не имеет, но честолюбив выше меры. Сие-то и увлекaет его иногда с пути, благоразумием предписываемого".

А вот легендарное послание Бенкендорфа московскому генерал-губернатору князю Голицыну: "Государю императору угодно, чтобы Ваше сиятельство, по долгу звания Вашего, приняли надлежащие меры к оказанию г.Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий. Его Величество повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив ему в обязанность каждое утро посещать господина Чеодаева, и чтоб сделано было распоряжение, чтоб г.Чеодаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтобы употреблены были все средства к восстановлению его здоровья".

"Телескоп" запретили, Надеждина сослали на жительство в Усть-Сысольск Вологодской губернии (ныне - Сыктывкар), потом его простили, и умер он в Одессе. Болдырева отставили со службы ("...действительно мог сделаться жертвою своей беспечности и неограниченной доверчивости к Надеждину", он был сочтен "не умышленно виноватым") и без пенсиона. Пенсион через полтора года ему дали, но в службу он больше не вступал и умер в 1842 году. "Чаадаева продолжать считать умалишенным" - при этом ни в какое лечебное заведение определять его никто и не собирался: отделался, то есть, он весьма легко.

И никто не занялся переводчиком, которым был или Н.Х.Кетчер, либо брат Норовой Александр: никто из них не был обеспокоен происходящим. К ним причисляли даже Белинского, вот он - слегка пострадал в этой истории, поскольку был сотрудником "Телескопа", его бумаги были арестованы, но сочтены не крамольными.

Странно, статья не была подписана, а государство, наказывая Tschaad'a, не выяснило, "признает ли он себя автором статьи". А если бы он вздумал отпираться? Сказал же он на следствии, что статья напечатана "вопреки его желанию".

Инстинкт не подвел

Письмо к самому себе от имени М.Ф.Орлова (октябрь 1836 года, высочайшей резолюции в тот момент Tschaad еще не видел). Странный жанр.

"Я имею сказать Вам несколько слов, мой друг, о впечатлении, произведенном Вашим письмом в публике, и у меня есть основания сказать их Вам письменно. Вы помните, что я Вам говорил, что Ваши взгляды не найдут сочувственного отклика в нашей стране. Не смею слишком подчеркивать мои предсказания, но Вы должны признать, что Ваш опыт их подтвердил. Мой национальный инстинкт меня не обманул. Более того, я мог бы поздравить себя с еще одним преимуществом. Я отнюдь не идеалист; как Вы знаете, я придаю большое значение в делах этого мира материальному началу; и именно потому я смог лучше, чем Вы, оценить настроение умов относительно вопроса, брошенного Вами в нашу гущу. Абстракция, в которой Вы обитаете, скрыла от Вас истинный ход вещей. Я слишком хорошо Вас знаю, чтобы не быть уверенным в том, что движение, произведенное Вашим сочинением, Вас отнюдь не удовлетворило, и хотя публикация статьи произошла не без Вашей инициативы, я не сомневаюсь, что хотя Вы согласились придать ей гласность, реакция оказалась совсем не такой, какую Вы предвидели".

1 ноября Tschaad'у сообщают официальное мнение по поводу его умопомешательства. Tschaad меняется в лице и отвечает, что "...заключение, сделанное о нем, весьма справедливо; ибо, при сочинении им назад тому шесть лет философических писем, он чувствовал себя действительно нездоровым и расстроенным во всем физическом организме; что в то время хотя он и мыслил так, как изъяснил в письмах, но по прошествии столь долгого времени образ его мыслей теперь изменился, и он предполагал даже против оных написать опровержение; что он никогда не имел намерения печатать сих писем и не может самому себе дать отчета, каким образом он был вовлечен в сие".

А.И.Тургенев - Вяземскому в Петербург, 3 ноября: "Доктор ежедневно навещает Чаадаева. Он никуда из дома не выходит. Боюсь, чтобы он и в самом деле не помешался".

Странное совпадение: в ноябре 1836 года М.Ф.Орлов сделает доклад "Некоторые философские мысли о природе" на заседании Московского общества испытателей природы, в почетных членах которого он состоял с 1832 года.

Вокруг писем

В.Ф.Одоевский - Шевыреву (17 ноября 1836 года): "Что пишешь о недоумениях московской цензуры, дiлжно было, и этому помочь нельзя: глупая статья Чаадаева затворяет рот всякому, кто бы хотел вступиться за литературу".

П.Б.Козловский - П.А.Вяземскому: "Мнение мое о письмах Чаадаева отгадать вам будет нетрудно; но дело идет не о том, а о том, чтобы... отстоять его невредимым и прикрыть своею человеколюбивою защитой безумное его стремление к мученичеству. Как бы ни странны казались его мысли, все-таки человек, не посягающий на существующее правление, не оскорбляющий высокую особу монарха, не ищущий в неблагоразумной своей искренности ничего, кроме правды добра, все-таки в самых заблуждениях достоин заступления... тех, у которых есть перо и сердце...".

Письмо кончается неожиданно: "Спросите Пушкина, надобна ли ему статья о паровых машинах, о которой говорил мне граф Вильегорский; и будет ли она довольно новою, чтобы заманить читателей, ибо печальная вещь ломать себе голову и писать без надежды некоторой пользы".

А.Н.Карамзин (5 ноября 1836 года): "Философия - самая ужасная вещь настоящего века; станешь философствовать, что вот-де как проводишь время, что де молодость проходит таким подлым образом, что оскотинился, что чувства душевные тупеют приметно, что начинаешь весьма походить на полену и пр. При этой философии начинает по всему телу проходить какая-то гадость, которая мало-помалу переходит в сонливость, станешь зевать, ляжешь, да и всхрапишь. А на другое утро в казармы!

...Словом, видно, что он человек с большим умом, но, к несчастью, несколько помешался от излишнего самолюбия или от того, что слишком влюбился в свои мысли и мнения, всмотрелся в них пристально и забыл все, что видел прежде, все, что слышал прежде, все, что непосредственно не принадлежало к этим мыслям, которые, наконец, свели его несколько с ума. Вещь известная, что во что бы и в кого бы ни влюбился, но любовник всегда не в совершенном рассудке".

Частные последствия

17 декабря 1836 года московское губернское правление освидетельствовало психическое состояние Пановой Екатерины Дмитриевны - об этом попросил муж, желавший определить ее в заведение Саблера. Пановой было тридцать два года.

Когда Tschaad через месяц узнает об ответах Пановой на вопросы экспертизы, он тут же - через пристава - испросит аудиенции у московского обер-полицмейстера Цынского и сделает письменное заявление: "Коллежская секретарша Панова во время свидетельствования ее губернским правлением в умственных способностях рассказывала в присутствии, что она республиканка и что во время войны в 1831 году она молилась за поляков, и тому подобные вздоры говорила". Tschaad вот чего испугался: чтобы "...по прежним его с Пановой связям правительство не заключило, что он причиною внушения ей подобного рода мыслей, так как философические письма, напечатанные в "Телескопе", были писаны к ней".

Заявления ему показалось мало и на следующий день (7 января 1837 года) он отправит Цынскому еще и писанное по-русски письмо: "Я познакомился с госпожою Пановой в 1827 году в подмосковной, где она и муж ее были мне соседями. Там и я с нею виделся часто, потому что в бездействии находил в этих свиданиях развлечение. На другой год, переселившись в Москву, куда и они переехали, продолжал с нею видеться. В это время господин Панов занял у меня 1000 руб., и около того же времени от жены его получил я письмо, на которое отвечал тем, которое было напечатано в "Телескопе", но к ней не послал, потому что писал его довольно долго, а потом знакомство наше прекратилось.