САНАТОРИЙ
Такой вариант жизни мог бы называться "отелем Гельвеция" или чем-то в этом роде. Тогда внизу был даже фонтан, окруженный разноцветными растениями, то есть - разных оттенков зеленого. Фонтан бил невысоко, не выше половины второго этажа, мягко спадал книзу и утекал, журча, в свою небольшую европейскую дырочку.
Тогда я жил бы там в пятом номере. Третий этаж, кажется, слева от входа. Там всюду было много света, такого приглушенного, хорошего, но дело не в этом. Отчего же все-таки когда тебе хорошо, ты принимаешься думать: а почему?
Странный чей-то заговор или договоренность с кем-то. И все равно, пытаясь теперь понять - отчего это было хорошо, ответа не найти. Ну, зеленые листья, фонтан, третий этаж.
Или вот, времена года. Некоторые, допустим, лучше, а другие - хуже. Все во что-то вляпываются и все вокруг для них прекращается, сужаясь в небольшой поселок или два городских квартала, в которых они живут. Надо думать, нечто вроде бытовой благодати распределяется равномерно, щепотками по всем местам на свете, оттого люди там и живут, никуда не трогаясь с места.
Как бы я жил тогда в отеле этого почти неизвестного мне города, внизу текла вода, и там не было никого, кто бы задерживался долее трех суток. Сверху над лестницей свисали люстры, и встречные говорили все одно, будто так на этой лестнице одни и те же слова и прижились.
Вот, думал я, полная метафизика. Но это же просто условная гостиница, где ты сидишь и ждешь, чтобы тебе позвонили или хотя бы письмо прислали. Вот, думаешь, я же тут чужой, а поглядеть, так и вовсе нет: и жизнь живу, и по лестнице поднимаюсь, и звонка жду. Пока не звонят. Но все равно, не растворяюсь же в здешнем воздухе, и не перехожу отсюда куда-то в другое место, не приживаюсь там. Жду.
Изнутри, из-под кожи лезут что ли какие-то буквы, желающие, кажется, чтобы их сказали вслух, предполагая за собой некое объяснение происходящего на свете, но они те же, что и вчера, и если их не сказал отчего-то вчера, зачем их говорить сегодня?
Нет, там очень красивый палисадник вокруг фонтана: квадратный, то есть там квадратная вода, окаймленная чуть большим квадратом земли, из которой уже и растет зелень. Разная такая.
А когда находишься неизвестно где, начинаешь думать о чем-то хорошем: о том, хотя бы, что отношения с людьми, происходящие во снах, куда более похожи на то, что от отношений с ними предполагается, да и вещи там творятся куда более разнообразные и осязаемые при всей их своей реальности, нежели во вполне натуральном городе за окном и это, конечно, предполагает наличие жизни чуть большей, чем имеется в наличии, что хорошо.
Когда на ум приходят подобные мысли, то стоит пойти в ванную, положить голову под воду из-под крана, вытащить ее оттуда, встряхнуться и - раз уж это была гостиница, то там рядом висит зеркало, - увидеть себя в нем, со стекающей по волосам водой, одного цвета с ее отражением, стеклом, амальгамой.
Тогда, поглядев себе в глаза минут пять, можно увидеть себя прозрачным: по черепу стекает вода, и ты становишься простым гладким куском стекла и, подойдя потом опять к окну, эта стеклянная голова соберет своим черепом, в своем черепе все эти окна соседних домов, уличные фонари и, собрав их, как линза, сведет их в одну точку, добела горячую. И все вдруг растает и превратится в пар.
ПАР, СТАДИЯ ПЕРВАЯ
Любой кухонный газ имеет свое начало и окончания: синенькими мелкими огоньками, и тащится он до этих дырочек в конфорке весьма издалека. Ну а сказки похожи на спичечные коробки, на спички с небольшой серной головкой.
Черная складная ворона может быть птицей, она может быть зонтиком, черная складная ворона - это просто черная складная ворона, раскрывающая, щелкая блестящими сочленениями, крылья: когда вылетает из груди человека, переставая быть куклой у него внутри, неподалеку от сердца. Ужас отправляется погулять.
В ноябре, с началом заморозков, все плюшевые игрушки становятся жестче и взрослее. На их ворс оседает иней, их глаза становятся более зрячими, зрячее. Они почти зодиакальные звери, сошедшие вниз созвездия. Плюшевого медведя, зайца, лошади. Утенка. Лисы. Плюшевой канарейки.
Это такая простая азбука, где всякая буква обозначает животного. У плюшевых игрушек внутри кусок колючей проволоки, такие спирали Бруно, они окружают людям мозг, не дают им забыть о том, что у них были плюшевый медведь, плюшевый заяц - голубого цвета с розовыми изнутри ушами и другие. А если бы это было не так, то человеку не было бы больно вспоминать время, когда у него был свой плюшевый заяц, медведь, плюшевая бабочка.
А вот летучие мыши - дело другое. Они любят жить на грунтовых дорогах в средней части России, например. Ну, дороги пустынны, а когда там ночью едет грузовик, то они вспархивают из-под него. Они любят спать на дороге, потому что та за день нагрелась, вот и живут там.
Если из человека вылетает черная складная ворона, тогда это означает, что внутри у человека было гнездо черной складной вороны, куда она, полетав, вернется. Никуда она навсегда не улетит. У каждого человека свои плюшевые медведи и мягкие звери. А черная складная ворона одна и та же для всех.
У нее внутри пружинка, которая заставляет ее щелкать крыльями и не очень мелко летать. И когда она каждый раз выйдет из человека, она должна вернуться обратно - хотя сама не знает зачем и почему. Она себе летает и, щелкая косточками, от чего-то его бережет: ей положено платить человеку какие-то деньги за то, что в его груди у нее есть гнездо.
Азбучные звери живут с человеком раньше, чем он умеет говорить, он разговаривает с ними руками, как глухой - трогает, не слышит ответа, а по ладони ходят невысокие шерстинки. Собранные в кружок, плюшевые куклы объяснят все, что начинается с их любой буквы. Они объяснят собой все, что имеет место. Их уже больше, чем китайцев на свете.
И над всеми ними летит черная ворона и глядит из воздуха на то, как люди ходят в школу, учат буквы и пишут по крашеному гладкому дереву спрессовавшимися костями, позвоночниками, крылышками. Предоставляя своим постоянным щелканьем возможность догадаться о каком-то другом страхе.
СТАДИЯ ВТОРАЯ
Тело окончательно поймешь лишь когда сквозь него продели железный прут, вроде пробившей его пули или просто боли: может и не станет шаром Всея Земли, но забудет о том, что у тела есть границы.
Тело расползается далеко, как трава, сникает своим запахом, жиром и грязью на простыни, они криво свисают с постели и съезжают дальше на пол куда-то, в нижние этажи, фундаменты и дальнейшую землю.
Тело стекает с железной проволоки, как сало с фитиля: любой воск похож на тело, болезни тела совпадут с географической картой: эта больная толстая печень Монголии, этот японский аппендицит... и живет, наверное, где-то в лесу дикий человек, все родинки которого точь в точь Млечный путь.
Жилки, что ползут по коже женщин, они их разыскивают, ощупывают, трогают, будто хотят именно вот эту и желают им сказать что-то, что-то ищут, а это лишь их кровь по жилкам.
СТАДИЯ ТРЕТЬЯ
Кусты жасмина растут из-под человека, закопанного в этой земле, они растут всякий год, и когда они цвести перестают, значит никто уже в земле не лежит: он изошел запахом их цветов.
Лобные кости раскрывают себя наружу, как створки, нехотя - потому что слиплись, наконец расходятся, и мозг человека летит над ему родными пейзажами, как если бы в затылок тюкнули пулей и теперь он - белая бабочка, из его мозга выпорхнула белая бабочка.
Она прилетит к нему домой и смотрит, бьется в стекла, а ее никто не впустит, ее никто не заметит, не ждут ее. Бабочки царапают стекло, тоже умирают. И под окном - небольшое пятно светлой сажи.
Ах же ты Боже ж ты мой, вот уж эти переводы: Ангел Хранитель будет по-английски The Guagdian Angel, а по гречески "Филос Аггелос", что по-русски, соответственно, ангел-охранник и ангел-возлюбленный.
А в городе Лондон, в аэропорту Гетвик полицейские ходят по залам, отлавливают одиноких, отбившихся детей и ведут их к большому окну на втором этаже, чтобы показать им, как взлетают самолеты.
