Им, серо-белым, трудно оказаться в своей жизни, в прозрачной и светло-серой. Вы, они слишком уже связаны с зелеными, голубыми и оранжевыми, с палевыми и бежевыми, бурыми, с непрозрачными и шуршащими словами чужой, плотной, мускулистой и бугрящейся жизни. Очень цветной, где белый цвет принят только как полуфабрикат. Все это так красиво: рыжее, серо-бурое, желтое с красными крапинками, фиолетовое с золотыми полосками, белое с алой каймой и с синим горошком, а то и с черными квадратиками, с голубой бахромой, красным кружочком, а им как же быть, если хочется быть красивыми по-своему, то есть - серо-белыми и государственный флаг у них прозрачный?
Вот такая грустная история.
ме
Главная же самооборона есть самооборона от самого себя. Увы, муто протяженны во времени, как трамвайная линия в пространстве. Они помнят все свои искажения, помнят те планеты, находясь где, были искажены их гравитацией, в чью почву они проваливались по колени и далее и как-то выбрались оттуда: хотя и не своей волей там оказались, да и особенных глупостей там не наделали, но вот в том и дело, что не по своей воле. И эти глупости приводят муто в постоянную грусть, которая и обеспечивает нам печальную цельность существования, что нам трамвай, когда муто еще больше похожи на липкую ленту, коими в жаркие дни уменьшают количество летающих по комнате мух: что же, допустим, что это так, полезны ведь и они, но ведь не за счет же личного выбора и самоотверженности, а потому что мир устроен нелепо, на улице промозгло и мимо все едут грузовики со снегом.
А может быть все это - про слова. Скажешь, допустим, что время похоже на липкую ленту, и оно станет ею.
Что же тогда вообще можно сказать о жизни, окружающей муто. Прямо: подлежащее, сказуемое, дополнение - нельзя, потому что не хватит уже и имеющихся общепринятых подлежащих. Остается пробавляться эпитетами. Сравнениями, иносказаниями. Колбаситься - как выразилась бы А. - по поводу. Но любое что угодно, рассказанное так, станет просто объектом природы, рассказанным нами. Потому что если бы сравнить время с чем-то другим. С песком, что ли, с прикосновениями, так оно бы и оказалось чем-то другим: да, мы можем улучшать жизнь, употребляя приятные сравнения.
Здесь, собственно, мы понимаем смысл человека, как меры всех вещей: он кладет на одну чашку весов события, а на другую - свои мысли о них и, прибавляя и убавляя мысли, добивается примерного равновесия: на одной из чашечек то, что он ощущает, на другой - как он про это расскажет в суде.
еще программа: может употребляться в любой момент жизни. Она: а). напомнит вам о том, что вы кое-что умеете; б). отставит ваше тело на полтора сантиметра от жизни, в которой, допустим, располагается автобус, который, скажем, везет вас через мост; в). пройдется по вашему позвоночнику ершиком: снизу вверх или сверху вниз; г). немного изменит ваше зрение: окружающее дополнительно осветится, и его части станут как бы более выпуклыми: что-то вроде перехода от Present Indefinite к Present Continious; д). Расслабит ваши мышцы, при этом, возможно, ранее напряженные губы выговорят, размораживаясь, какое-нибудь краткое слово.
Ее название шодо. Главное при использовании - вспомнить о ее существовании. В отличие от предыдущих программ она требует определенной тренировки, поскольку работает с разными частями организма. Хорошо практиковать ее, сильно устав. Либо огорчившись, либо - что поделаешь - в состоянии опьянения более чем средней степени. В последнем случае ее воздействие будет наиболее наглядным: вы отчасти станете хирургом, соскребающим с себя алкоголь. Работает тем эффективнее, чем более по-цыгански вы подумаете ее имя.
Вот, что до метафор. Обратите внимание на людские лица людей: в том же транспорте. Их не будет спокойных у них: все они нахмурены, окостенели, собравшись в свое конкретное выражение, которое человек и соотносит с собой. Это понятно. Но, следовательно, выражение лица человека есть метафора, аллегория человека, даже и не аллегория, а просто его пиктограмма. Конечно (это обычные школьные штучки), если вы прикинете его лицо на себя, вы вполне поймете, что он такое: и в этом нет ничего оскорбляющего его человеческое, как он это сам называет, достоинство, поскольку того-то он и хочет, чтобы постоянно бывать узнанным.
Что относится и к их манере речи - имея в виду не только привычные им формы остроумия, но и ритмику, интонации, громкость. То же, разумеется, относится к одежде. Они же так боятся не быть, а быть умеют только лишь так, со своим вечным "как говорится". Их даже пожалеть нельзя, хотя и жаль. В кришнаиты всех людей, в кришнаиты: те не спотыкаются никогда, площадочка для всякого шага уже подметена, утеплена ковриком, соломка для аварий постлана. Поют свою песенку и прут вперед, как путеукладчик - право же, чего еще хотеть человеку?
правила этикета. Муто-неофиту следует знать, что опознав в ближнем своем своего ближнего, не следует немедленно приступать к лобызаниям: муто вовсе не одна дружная семья, у каждого из них свои заботы. Вполне достаточно, если вы кивнете или раскланяетесь; уж, конечно, не телом.
Самое отвратительное же, что может учинить неофит - затеять долбать нормального, пусть даже и приятного ему человека, желая обратить его в муто. Если он им является, то станет им сам, а вы - не Папа Карло. Не суйтесь, дурак, в чужую судьбу - на личном опыте советую.
Возьмем Библию на русском. Возьмем на церковнославянском - другая история. В Библии на украинском Г-дь Иисус Христос вообще уже конкретен, как котел, в котором варится мамалыга. Возьмем Holy Bible: опять другая история, и у нас под нее нету тары, сэр.
Так что любая сильная история еще и объясняет тот язык, на котором записана. То же распространимо и не некоторые общественные дела: нет общего языка - нет и государства, чему теперь пример Российская Империя, которая никак не может родить даже общеупотребительное обращение ее обитателей друг к другу и имеет дело и не с товарищами, и не с гражданами. И не с господами, а с мужчинами и женщинами, что уместно лишь в сортире и борделе - есть, верно, теперь сходство между пост-империей и этими заведениями.
Вообще, есть любезное слабостям занятие: сравнивать известные тебе события и - творения, их описывающие, порожденные чьими-то человеческими воззрениями. Особенно интересно, когда что-то сделал наш человек, а описывает - ихний.
Не то чтобы, собственно, эта нелепица радовала - не радует, но, впрочем, развлекает: потому что приятно зреть возникновение нового обоснования речи, новые ценные для них ценности и еще что-то такое: сам факт обогащения мира новыми муляжами отчего-то тепло отзывается в организме муто. Право же, вовсе не высокомерие тому причиной: как можно свысока смотреть на тех, кто правильно живет своей жизнью, ну а что до нашей жизни, то там никто не знает, что лучше, а что хуже. Нет, это просто весенняя радость живого существа, созерцающего процесс образования новых аллегорий, новых выражений лиц, новых амбиций - что почти то же самое, как глядеть на закате в окно. Следя за движением, преобразованием облачности на сморкающемся небе.
И что самое удивительное - людям действительно удается увязать концы с концами и объяснить себе все, совершенно абсолютно все, отведя недообъясненное в компетенцию своей какой-нибудь Затычки, отчего эта Затычка чувствует себя все лучше и начинает казаться им их судьбой.
А муто ведь не знают совсем ничего. То есть, ничего конкретного. То есть, знают, конечно, кучу всяких штучек, но в Мировоззрение те не сходятся. Так что можно определить муто как существо без мировоззрения. Поэтому-то в приличном обществе им и положено молчать в тряпочку.
Если бы здесь кто-либо додумался до фразы, что сам автор, де, куда как не молчит, я ответил бы: нет. Ведь это разве разговор? Не разговор. А полное молчание, потому что разве кто-то уже понял, о чем он, и какую Самую Главную Штуку имеет в виду автор?
Жаль, что не написана Всемирная история, изложенная муто. Что-нибудь этакое душераздирающее о годах 1955-1990. Трепещущий (это - чтобы человечнее) пульс вещества, вынужденного нести свою жидкость внутри сильно и всегда сжимаемых труб, несет свои воды внутри них: но сдавленно, отчего вещество не способно жить в отдельном члене общества. Не прекращаемая, все же, полностью государственным устройством жизнь вещества хочет осуществить себя в членах коллективных, образованных все равно как. Энтузиастами подледных купаний, например. Или кухонными компаниями, убежденными заполночь между холодильником и плитой в том, что только вот они вместе и поддерживают еще слабую коптилку духа. Веществу этого мало и, не найдя пригодного для себя объема, оно начинает тыкаться куда ни попадя, напрягая границы полостей и емкостей. Поколения совместно ерзают, полагая что все суть в возрастном родстве. Если прорывает индивидуала, то его фонтанчик быстро зажмут, как продырявившийся шланг. Долговременность подобной практики приводит к концентрации, накоплению вещества в самом государстве, отчего начинает ерзать весь организм государства, и ему хочется в могучем зуде почесаться обо всю планету, развернуть реки и что-нибудь сделать и со звездами.
