Ан между тем клоуны, как бы глядя на Нотр-Дам, тайком выдергивают из букинистических книжек плотные странички с неприличными рисунками.
ET CETERA, ET CETERA, ET CETERA
Обкусанные перья деревьев на снегу. Вогнутая белая пустошь, сходящаяся над головой - будто внутри стеклянного шара, побеленного изнутри известкой. Снег не устоялся. Он легкий, сырой и продавливается ногами до черных следов.
Окраина. Штук 28 черных деревьев, стоящих вдоль какой-то дороги, которую теперь не видно - т.е. довольно рано и достаточно далекая окраина потому что машины здесь еще не проезжали, в любом случае, что-то вроде воскресенья. Чуть на отшибе от всех этих домов торчит жестяная труба котельной. Котельная работает на газе, и дыма из трубы не видно. Как бы то ни было, живущим в этих 16-ти домах не холодно.
К конечной остановке - где-то там за пятиэтажными домами - подъезжает трамвай. Единственный пассажир в нем спит и выходит наружу после того, как его будит вагоновожатый. Разумеется, он еще пьян и толком не понимает, где оказался, хотя знает, что приехал домой.
Возле будки на кольце трамвая снег не удержался, стаял, и он смотрит, как между ее желтой стеной и синим асфальтом лежит, из какой-то щели, ярко-зеленый мох. Будка заваливается куда-то за плечо, он оказывается в подъезде.
Между первым и вторым этажом на площадке в кадке что ли карликовая акация, то ли лимон из семечка с единственной болтающейся под листьями недозрелой и сморщенной штукой. На окна снаружи налипает снег. На лестнице чуть-чуть слегка дрожит от проехавшего где-то снизу поезда подземки, пьяный человек трет себе уши обеими ладонями.
По ночам людей убивают даже не запомнив. Обнаружив себя на теплой лестнице, он думает, что с ним этого не произошло. Безумие всегда похоже на все городские улицы вместе: и запутанные, и ровные, и связанные. Если пробираться домой проходными дворами, то все это не важно - рассуждает он, но, поскольку существуют улицы, их же нельзя не перейти. На каждом острие колючей проволоки, которой по привычке обнесена котельная, сидит теперь ровно по одной снежинке.
Когда человек смотрит в хрустальный шар, он видит свои глаза, ставшие китайскими, как бы обхватившие это стекло, а потом они пропадают, будто их и нет. Остается круглый кусок прозрачного цвета, сквозь который ничего не видно, и тот, заворачивая все к себе внутрь, входит в человека внутрь между его глаз и движется дальше по пищеводу; когда тот падает в низ живота, человек с облегчением вздыхает и начинает видеть всю дрянь, которую не было видно на его пьяной пустоши.
Любой проглоченный гладкий кусок стекла почти то же самое что лед, только не тает. Все бомжи, все менты, все вагоновожатые и пассажиры, и все те, кто покупает в сей ранний час на улице пакетики с фисташками - сделаны из мяса. Если люди следят за собой, то их кожа пахнет, как хорошие австрийские туфли. Люди любят снег потому, что когда он падает им в лицо, это будто испарина после любви. Шар, попавший в человека, пытается стать его пищей. Любой из шаров сделан из того же, что и все остальные, и внутри каждого из них расползаются ниточки крови, которых не видно, потому что они слишком прозрачны. Сквозь любой шар проходит дырка, сквозь которую продета нитка сквозь них всех. И любой, сожравший это, становится таким же, как такие же.
Дно любого шара выстлано зеленой листвой, аки чело Нерона после очередного поэтического триумфа. Вечная гимназия, где зимой к 3-му уроку над крышами появляется желтое солнце, а еще - белые липкие подоконники и фикус в углу классов. И любая радость для человека означает поглаживание шарика внизу его живота чьей-то рукой.
Все эти негры, все эти корейцы, все эти мексиканцы, едущие сейчас в подземке на свои заводы "Пежо-Рено", как вагонетки с углем. Окоченевшая вода падает вниз, но легче воды не окоченевшей и, упав, плывет по ней. Потому что она касается всех, никуда не исчезая, лишь круговращаясь, она пахнет всеми сразу, т.е. сумеречной сыростью с примесью какого-нибудь мазута и прочей ржавчины.
Черно-белые уродцы расходятся из человека будто из его пупка их выстреливает автомат Калашникова, а нижний позвонок человека зудит при этом, как будто его кто-то сжимает, как магазин автомата. В стеклянном шаре живут только пауки с красными ногами - они тихо ходят по нему изнутри, сплетая паутину - алую, как будто на большом белом снегу кому-то разрезали горло, и он успел добежать до своего дома, а вся выпавшая кровь пахнет снегом.
Желтый цвет сквозь белый означает государство для человека, идущего через эту площадь; государство, которое вошло в него сквозь все дырочки его кожи, как очень измельченная вода. Любой мозг сбивается с шага от дурных веществ и гноя, тающий шар в его нутре у него внутри отмораживает из себя членистоногих, земноводных и прочие гениталии. Они падают в ближайшую Фонтанку и плывут там, где-то по-над дном, дальше.
Эти забинтованные марлей чресла, промокшие человеком между схождения чресел, это висящее на кончике тучи государство, падающее вниз, едва на него взглянешь, желтыми копейками. И все это происходило тогда, когда Общество любителей зажигать швейные иголки об спичечные коробки начало добиваться первых успехов.
Борьба прозрачного шара с его отсутствием состоит из ужаса стеклянного шара перед тем, как хрустит стекло. Буратина выходит из под арки Генштаба и - поскольку он сделан из мягкого дерева - то он такой желто-белый, липовый, и есть одновременно государство и сам по себе. Ну, а раз уж он сделан из дерева, то его немедленно сожгут на первом же перекрестке оголодавшие по теплу матросы Балтфлота.
Только круги и пошли по воздуху дымом по ветру.
МАЛЕНЬКИЙ ГОРОД
Этот маленький город - это маленький город, утро вливается в него как в канистру; тело имеет своих движений 128 или немного чуть больше, они спадают скользя, опадают, их преступаешь, умножая число повторений себя до невозможности пройти по чистой дорожке.
Маленький город есть рай, когда не знать о больших городах. Маленький город есть маленький, и душа его из малинового легкого спирта; и пластмассовые куклы в бумажном переплете с золотом между ног светятся в сумерках среди бумажных гирлянд флажков: лимонных, молочных, яичных, над улицей поперек, с крыши на крышу.
Падая вниз как положено, оторвавшийся флажок ляжет и прилипнет плашмя, а падая, перекувыркнется по числу дней в году, нарисовав в воздухе лесенку вверх или вниз. Маленький город успевает обойти себя самого еще до того, как устанет. Ложась куда надо, как вклеиваемые сладкой жидкостью; маленький город все знает наперечет: куда пойдут, куда свернут, где закурят, как падает вода - у них же есть вода - она отсвечивает даже ночью, тем более что ночью она длинней.
Маленький город - это маленький город, и внутри него их мало, и у них есть имена, и они ходят с ними в харчевни по медленным улицам вверх на гору и вниз с горы. У плывущего вниз есть тело, у тела есть кожа. У кожи есть тело, у тела есть душа, и ей бывает больно, но хорошо - как-то по-живому. Маленький город похож на птичку, маленькую, дуру - сама не знает, что ей надо дальше, и перья ее из ногтей, выкрашенных белым шелком. Она спотыкается на тротуаре, она есть их время жизни, тех, кому дальше незачем и не надо, то есть - они улыбаются, глядя на нее, сидя в душных сумерках возле фонтанчика, под бумажными флажками, улыбаются, глядя, когда увидят.
Маленький город лежит вечно где-то посередке, и в нем есть щелка, куда вставить денежку: блеснет, прощаясь, и звякнет о жесть. Звякнет, тринькнет, щелкнет - и через пятнадцать минут вниз пойдет дождь. Маленький город имеет всего по одному. Он, маленький, не знает, как бывает иначе. Он не ходит, не бегает, лежит в назначенном месте на холмах, из которых стоят сосны и валяется земляника, он говорит по-немому, то есть - обнимая.
У него есть одна птичка, одна жизнь, одна жизнь, одна лесенка на небо, лакричные колбаски, он похож на ворону, копеечку, сигарету, он плывет и счастлив, он не знает разниц, он - маленький, падает, куда - сам не знает, улыбается, провисает, счастлив, падает, лежит на дороге, замолкает. Маленький, город. У, на запястье у него узелок, он шелестит ресницами, как всеми своими двумя газетами, ну, или их десять, но шелестит тихо, и один грустный вдох приходится на пять шагов. Поезда сюда приходят по расписанию, а уходят - слегка опаздывая, задержавшись - прощаясь.
