Итак, Сангьягьяцо обнародовал, что Пятый далай-лама, уходя в медитацию, оставил в этом бренном мире свое земное воплощение, потому что понял, что может не вернуться – кто знает, как пойдет медитация… Земному воплощению сейчас уже 15 лет. И пришло время явиться ему перед людьми, так как Пятый окончательно ушел. Шестым далай-ламой был объявлен молодой человек из родных Сангьягьяцо мест. Через несколько лет после смерти Пятого регент, как положено, нашел его перерождение ― ведь он был хоть и хитрец, но все-таки правоверный буддист. Он поручил его верным людям, заставил учить грамоте и пр. Теперь этот парень вышел на свет.

Но вот незадача! Обычно великих тулку определяли в монастырь в 4–5 лет, там учили и воспитывали соответствующим образом. Постепенно они вырастали в нормальных «воплощенцев» ― сознающих свое величие и роль, принимающих правила игры, исполняющих все обязанности тулку. Учились буддийской премудрости с утра до ночи, сидели часами на церемониях, благословляли бесконечное число жаждущих, исцеляли страждущих. Девушки? Нет. Вино? Исключено. Гулять-веселиться? Ни за что! Цанъянгьяцо ― это имя он получил при объявлении его далай-ламой ― не хотел жить такой жизнью. Новый Шестой был другой породы. Вкусивший вольного воздуха. Охотник. Бабник. Поэт.

Если бы Цанъянгьяцо вел разгульную жизнь тайно, я думаю, на это закрыли бы глаза. Ох, как ловко высокие лица это умели и умеют делать. Но он плевал на приличия. Завел шумную компанию молодых гуляк. Охотился. Носил нарядные одежды и богатые украшения. Веселился с девушками. Вступал в конфликты с церковными сановниками. Манкировал занятиями. Отказывался принимать монашеское посвящение. И главное ― не скрывал этого от толпы. Ужас.

В конце концов, он стал не удобен всем. Тибетской элите – и церковной и светской. Монгольским ханам (которые в это время правили Центральным Тибетом). Маньчжурским властям, постепенно все сильнее проникавшим в государственное устройство Тибета. А вот народ его любил.

Вскоре над ним сгустились тучи. Партия его патрона Сангьягьяцо проиграла, и регент был убит. Некому было встать на защиту Шестого. Просто так уничтожить Цанъянгьяцо маньчжуры не посмели. Но, приказав доставить его в Пекин, убили по дороге. Официально было сообщено, что он умер от болезни.

Вот и вся предыстория. Надо только добавить, что Цанъянгьяцо оставил после себя около 70 стихотворений удивительной красоты. Он был настоящий поэт.

Что дальше? В Тибете своим чередом был провозглашен Седьмой далай-лама, перерождение Шестого. А в степях Монголии, в районе Алашань, через десять лет после этого появился человек, в котором алашаньцы признали Шестого далай-ламу Цанъянгьяцо. Человек не возражал. Его окружили почетом, местный князь Абу-ноён принял пришельца как родного. Особенно уверовала в него властная и жесткая жена князя по прозвищу Догшин-гунджи (Гневная госпожа). Для него построили монастырь, взяли на довольствие. Появилась паства. Любимый ученик «Шестого» Агвандарджа стал настоятелем монастыря, а он сам ― местным хубилганом. В Алашани сложился настоящий культ Шестого далай-ламы. Есть линия его перерождений. Есть линия перерождений Сангьягьяцо, в которого воплотился Агвандарджа. Появились легенды о местах, связанных с именем великого ламы. Здесь он кого-то излечил, там кого-то удручил. В общем, все как полагается. После смерти «Шестого» Агвандарджа написал биографию, конечно, с его слов. Вот она-то и оказалась в папиных руках.

Правда это или нет?

Что там алашаньцы – все монголы верят, что это правда. Да даже во многих тибетских энциклопедиях эта версия упоминается как возможная. Такая вера опирается на слухи о том, что сопровождавшие Цанъянгьяцо в Пекин монголы как праведные буддисты не смогли поднять руку на великого хубилгана. Доложив в Пекин, что Далай-лама умер, они отпустили того на все четыре стороны. И он стал бродячим монахом, живущим милостыней.

Доводы ученых, которые считают, что это был действительно Шестой далай-лама, таковы. Он появился в Алашани всего через десять лет после официального объявления о его смерти. Наверняка были люди, которые когда-то ходили в паломничество в Лхасу и видели Шестого далай-ламу, они должны были его узнать. В биографии подробно повествуется о годах скитаний и жизни «после смерти». Ученики и последователи не могли бы не понять, будь это рассказ лже-далай-ламы.

А вот доводы тех, кто так не считает, а именно мои. Первое. В биографии «нового» далай-ламы много его стихов. Это фрагменты, полные рассуждений о тщете бытия и нравоучений ввиду неизбежности смерти —обычные для буддийской назидательной поэзии, тривиальные и даже ходульные. Они никак не могут быть поставлены в один ряд с изящной, полной чувственности поэзией Цанъянгьяцо. И хотя мои умные подруги утверждают, что талант вырождается и умирает, когда сочинитель встает на путь проповеди, начинает мнить себя знающим истину и обязанным нести эту истину людям (что случилось, скажем, со Львом Толстым или Никитой Михалковым), я все же думаю, что в этом случае умирает душа творения, но не форма. Так, Толстой продолжал создавать романы и повести, «Отца Сергия», например, а Михалков снимать свои кинополотна. Шестой далай-лама же «перестал» писать стихи. То, что ему приписывается, это трактаты, каких не встретишь даже у третьесортных авторов.

Второе. В короткой истории жизни нашего героя он предстает жизнелюбивым, упрямым, несговорчивым, своенравным и искренним молодым человеком. «Новый» ― не такой. Он смиренный, благочестивый. Если же он скрывал свои страсти, то это и вовсе тибетский Тартюф.

И третье. Все биографии высших лам, в общем-то, написаны по шаблону. Главное ― какие посвящения получил, в каких церемониях участвовал, какие чудеса творил. И все же в них просвечивают реальные факты и события. А биография, о которой идет речь, ― один сплошной шаблон. В ней очень смутно представлена жизнь «до смерти», высокопарно, но более или менее информативно ― жизнь в Алашани, и совершенно мифологизированно и общо ― десять лет «скитаний». Я предполагаю, что о настоящей жизни Цанъянгьяцо «новый» знал мало, поэтому отделался общими рассуждениями о далай-ламах как о земных воплощениях бодхисаттвы Авалокитешвары. О десяти годах до Алашани он напридумывал сказок. А о жизни в Алашани рассказал более или менее правдиво.

Однако всё это только предположения. И папа, и те, кто изучал жизнь Шестого позднее, и я ― все мы крутились вокруг той, записанной Агвандарджей, биографии. Но она не давала ответа. Возможно, искать надо в памяти народа, в каких-то местных примечательностях. И я решила поехать в Алашань.

Лучше бы сидела дома, пила кофе и смотрела английские детективы!

Уже в гостинице главного города Алашани во мне признали дочку папы.

– Да, да, это правда, ― сказала я. Зачем я буду скрывать? Это как-то недостойно. Конечно, иногда бывает утомительно, так как папа в монгольском мире чрезвычайно популярен. Каждый хочет с тобой сфотографироваться, приходится участвовать в череде застолий. Но что делать, если я ― действительно дочь.

В Алашани мне это помогло, как всегда. Сразу нашлась машина, чтобы ехать до монастыря Барун-хийд, бывшей резиденции «нового» Цанъянгьяцо. Сопровождать вызвался милый человек, то ли учитель, то ли журналист по профессии, а в душе ― страстный краевед. Везде есть такие энтузиасты —исследователи своего родного края.

Монастырь располагается в красивой пади. Алашань ― это почти пустыня, скудная растительность, много песка. Падь же была закрыта от ветров высокими грядами холмов, поросшими зелененькой травой и кустами. Отдохновение души и тела! Но меня постигло жестокое разочарование ― монастырь оказался абсолютным новоделом. Недавно построенные храмы, аккуратно разрисованные танки4 божеств, свежеокрашенные заборчики и бордюрчики… Ни одной вещицы, которой пользовался или хотя бы держал в руках сам Владыка. Ни-че-го!