Давно овдовел старый Юрка. И теперь это был – одинокий, обветшалый человек без возраста. И для всех было загадкой, как и чем он жил. Из года в год, в любую погоду-непогоду упрямо бредущий по обочине вдоль дороги за водкой в Рогачёво и обратно, с каким-то особенным выражением лица. То – глубочайшей задумчивости, то – с ухмылкой веселости, словно завелись у него в голове, щекочущие изнутри старого Юрку мыслишки. Эти, веселящие, идущего вдоль обочины дороги Юрку, мыслишки-щекотунчики возникали каждый раз, когда весёлой гурьбой снисходили на него частушки, как шальные незваные гости, вышедшие покурить в разгар праздника, да, возвращаясь, дверь перепутали и так угодили в голову обычно мрачного Старого Юрки. Но не только частушки «посещали» Юрку, были и серьезные стихи, без «смехотени». Тогда он становился так глубоко задумчив, шагая низко опустив голову, что местные таксисты, знавшие его с детства, проезжая мимо него, предпочитали предложить подвести его из опасения, как бы не сбили задумавшегося старика.

Его частушки и стишки, были не подлежащие девальвации валютой, которой он «расплачивался» с подвозившими его дачниками или с

сердобольными таксистами. Из тех, кто давно его знал, и подвозили старого Юрку в ближайший магазин за водкой, иной раз бестактно спрашивали его, повторяя одно и то же:

– Юрка! Да ты бы запас её побольше! – и получали его неизменную «ответку» с его искренним удивлением:

– Водку-то?!! Так разве ж ее напасешься! – отвечал им старый Юрка. И в благодарность за то, что подвезли, читал им на распев:

– Куда б не катилась Россия,

А катится только вперёд!

Иного вектора жизни

История нам не даёт.

Там, в магазинах Рогачёва, обычно Юрка ничего, кроме бутылки, не брал. Ну, разве что буханку черного хлеба – для «занюха» и «закуси». Но последнее время он и без буханки обходился. Продавщицы приметили это и даже от себя по доброте предлагали Юрке буханку, но он совершенно равнодушно отказывался – «за ненадобностью».

Зимой, когда весь «дачник схлынул», в магазине покупателей мало. И потому продавщицы становятся особенно словоохотливы и приветливы. И Юрка «с порога» веселил продавщиц, приветствуя их свежими своими «стишатами», порой только, что по дороге им сочиненными, в ответ на их задорное:

– Ну, жги, дядь Юр!

И старый Юрка в ответ «жег»:

– Как здорово утром с похмелья,

рукой бороду почесав,

стакан опрокинувши зелья,

уткнуться в пахучий рукав.

И вновь ощутить, что природа

своих не бросает сынов.

Тебе, как частице народа

поля говорят:

– «Будь здоров!»

И продавщица Машка, дама в годах и в целом степенная, но годившаяся ему в дочери, в тот день отпуская Юрке бутылку, вдруг расшутилась по поводу увиденной по телеку передачи про всякие там расчудесины, от которых наука немеет и ничего толком объяснить не может. И потому назвала Машка старого Юрку по-чуднóму:

– Ну, ты прям наш «солнцеед»! Не ешь, а только пьёшь!

– Какой я тебе солнцеед?! Откусил я у тебя чего иль недосветило тебе в жизни? Скажешь тоже! – обиделся и заерепенился в ответ Юрка.

– Да ты, дядь Юр, не обижайся зря! Это люди такие удивительные есть – солнцееды. Они ничего не едят, а только солнечной энергией живы! А ты-то, правда… пьешь.

– Ага! Вот ею-то родимой и жив! На своих двоих до сих пор из Петрова пешком хожу, почти каждый день, и обратно! Без автобусов всяких и в любую погоду. Во как! Я этот… солнценюх! Вроде как на закусь; на солнышко гляну – и порядок! Так что пора и меня по телеку показывать!

– Точно, Юрка! – рассмеялись в ответ продавщицы.

А передача та, в которой по телику про солнцеедов рассказывали, как-то всем запомнилась у нас; и в Рогачёве, и в округе. Смущало, правда, то, что те солнцееды вовсе ничего не ели не пили. Так что негласно в Петрове было соседями решено, что и наш старый Юрка из этих – из солнцеедов. И это как-то все поставило на свои места.

А наш Юрка пил. Но не воду, а одну только водку. Поэтому у нас в Рогачёве и от Михалева до Деденёва спорили, можно ли считать Юрку полноценным солнцеедом, если он пьет одну горькую, без закуси. И все сходились на том, что солнцееды, о которых в газетах-журналах писали, все больше иностранцы, а наш старый Юрка – местный. А что за русский да без водки?! Да это же смешно! Так что русский солнцеед наш Юрка. Это точно!

Спорил-то народ по-соседски, а Юрка, не озадачиваясь, феномен он или нет, солнцеед или обычный алкаш русской глубинки, так же, как и раньше, в любую непогоду шел за своим источником энергии, своим внесезонным солнцем – пешком из Петрова до Ругачёво и обратно, с каким-то особенным видом то – глубочайшей задумчивости, то – с ухмылкой веселости, словно завелись у него, щекочущие Старого Юрку изнутри..

Только летом в его дом приезжала вдова сына с двумя веселыми, но вечно дерущимися на заднем сиденье её автомобиля мальчишками. Она откармливала, отмывала старика и весь дом, хозяйничая в его доме все лето, как на даче. Но к 1 сентября увозила ребят до следующего июня. И вновь Юрка шел пешком тем особым неторопливо-размеренным шагом вдоль дороги по обочине в Ругачёво за водкой, под дождями, потом под снегами, потом опять под дождями, до следующего лета.

Но наш Юрка не всегда был таким. Была у Юрки в молодости любовь. Олюшка. Поженились они, и все вроде бы путем шло. Сына родили, но как-то не задалась жизнь. Жена умерла рано. А сын успел и жениться, и двоих сыновей родить, но и сам рано ушел. Потому что, видать, тоже из «местных солнцеедов» был. Было это давно, так давно, что помнилось, но сердцем не горевалось, ничего не колыхая, не тревожа в полу отмершей Юркиной душе. Да и весь старый Юрка от питья с годами стал одеревенелой какой-то. Старый пень без корней, бредущий туда-обратно, с пузырём или ещё без него.

Но однажды, взяв свою «Столичную»-отличную», привычно спрятав бутылку за пазуху, он повернулся, чтобы выйти из магазина. И столкнулся с прекрасной дамой. Нет, вернее, сначала он врезался, как автомобиль в тумане, в облако аромата ее духов и особой цветности одежд. Чего-то тающее-сиреневого, ускользающе-сумрачного, дымчато-голубоватого, развевающегося. И только пронзительная синева ее глаз, цвета нестерпимо жаркого июльского лета, была отчетливо прекрасна в этом облаке тумана и манящего нездешнего аромата, в котором Юрка внезапно утонул и растерялся. Вынырнул из дивного тумана, словно сбившийся с курса корабль, и очнулся только от тихого и мелодичного звука ее голоса.

– Пропустите же меня, пожалуйста! – прозвенело у дверей магазина.

И оказалось, что прозвучало это для него, потому что он окаменело стоял у входа в магазин. Тут Юрка горько ощутил всю свою окаменелость. Всего себя внутри наросшей, как старая кора, сухой и дряблой кожи, такого обветренного некрасивого существа. Он ощутил груз того бесчисленно огромного числа безликих дней нелепо прожитой им жизни, сделавшей его тупым и неуклюжим. Он как-то медвежисто попятился назад, неотрывно всматриваясь в её прекрасное, нежно-фарфоровое лицо, утопающее в тени широкополой шляпки, удивительно неуместной в этом сельском магазинчике. Здесь Юркино лицо, высохшее и одеревенелое, с остановившимся взглядом, было куда роднее и понятней.