— Отлично сказано. Умно и справедливо, — замечает Неррегор-Ольсен.
— Готовая заметка в газету, — добавляет Могенсен.
— Ну и что ж, эта заметка справедлива. Я тоже искренне благодарен лектору Бломме за все, чему он меня научил. Мне, как священнослужителю, часто приходится прибегать к латыни. Лектор Бломме дал нам начальную подготовку, и потом каждому было уже нетрудно совершенствовать свои знания.
— Старик Бломме научил нас многому, — поддерживает Торсен. — Я но раз поминал его добром. Врачу латынь необходима. А его уроки заложили превосходный фундамент. В школе мы этого не понимали, но позже оценили по достоинству. Я очень сожалею, что так и не успел выразить старику свою благодарность.
— С годами становишься сентиментальным, — сказал Могенсен. — Ты, верно, забыл, как пустился в пляс от восторга, когда узнал, что Бломме умер.
— М-м-да, но в ту пору мы были детьми. А теперь, черт возьми, мы совершенно другие люди, — возражает Торсен.
— Кое-кто, несомненно, деградировал, во всяком случае по части способности здраво рассуждать, — заявляет Могенсен.
Роберт Риге поощрительно кивает головой.
— Насколько мне помнится, лектор Бломме был человек с ярко выраженным комплексом неполноценности: подавленное честолюбие, неудовлетворенный эротизм и садизм, — объявляет Риге, и полицмейстер Рольд, приготовившийся было воздать хвалу покойному учителю латыни, умолкает на полуслове и погружается в задумчивость.
«Ей-богу, Риге его просто гипнотизирует», — мелькает и голове у Гернильда.
— Бломме умер, а о покойниках не говорят дурно, — говорит адъюнкт Аксель Нильсен.
— Почему? — спрашивает Могенсен.
— Потому, что смерть вызывает уважение, — говорит Неррегор-Ольсен. — Все мы испытываем благоговейный страх перед великим таинством.
— «Боязнь страны, откуда ни один не возвратился», — цитирует Гаральд Горн.
— Шекспир, — догадывается адъюнкт Нильсен.
— Значит, священники благоговеют перед самоубийцами? — интересуется Риге. — Ведь господин Бломме принял яд.
— Нет, его отравили, — говорит Могенсен. — Его убили.
— Несомненно, — подтверждает главный врач Торсен, и его поддерживают другие врачи.
Полицмейстер тоже хочет поддержать Торсена, сославшись на свой служебный опыт, но его явно смущает присутствие Риге.
Поддерживает Торсена и священник.
— Лектору Бломме никогда не пришло бы в голову лишить себя жизни. Такой разумный, добропорядочный человек, удовлетворенный своей деятельностью.
— Заторможенный, разочарованный неудачник, у которого было сколько угодно оснований покончить с собой. Вернее, он просто не мог не покончить с собой. — И Риге начинает доказывать, что одно только чрезмерное пристрастие Бломме к леденцам неизбежно должно было принести его к самоубийству. Этот инфантильный порок оральной стадии — свидетельство комплекса неполноценности, следствием которого неизбежно должно было быть самоубийство.
— Странное рассуждение, — говорит Гернильд.
— Ерунда! — заявляет Торсен.
И завязывается дискуссия о смерти лектора Бломме. Дискуссия знатоков: врачей, юристов, педагогов, психологов. И в дискуссии участвует убийца.
Глава 14
Подали кофе, юбиляры разместились за маленькими столиками и предаются воспоминаниям.
— Ликеру или коньяку? — спрашивает лакей.
— Все что угодно, только не ликер, — заявляет полицмейстер. — Коньяк. Лучше коньяк.
— Я, конечно, предпочел бы можжевеловую водку, — говорит Могенсен, — если ее можно достать. Она куда полезней всех этих дистиллированных напитков. А потом, нельзя ли заказать бисквит? Или лучше «медаль».
Риге с любопытством смотрит на Могенсена и многозначительно улыбается.
Гости разгорячились от вина и пищи. Чувство отчужденности исчезло. Теперь они окончательно вспомнили друг друга и перешли на уменьшительные имена и прозвища.
Почтенные господа шутят, проказничают, шлепают друг друга по ягодицам. Это школьная перемена, пикник, летние каникулы.
На смену кофейным чашкам появляются стаканы. В гостиной висит густая пелена сигарного дыма. Курить можно. Можно даже судье Эллерстрему и адъюнкту Нильсену.
«Наверное, мама беспокоится, ведь уже поздно...» — думает судья.
Прежние одноклассники в сборе. Они болтают на школьном жаргоне, вспоминают школьные проделки.
— «Минувшее из праха восстает, а близкое в туманной дымке тает», — декламирует Гаральд Горн.
— Эленшлегер18, — угадывает адъюнкт Нильсен
Обстановка такова, что пастор Неррегор-Ольсен не может не произнести речь. Он хотел выступить еще за столом, но Йоргенсен его опередил, рассказав историю о старой студенческой шапочке, извлеченной на свет божий во время генеральной уборки. Именно эта съеденная молью студенческая шапочка должна была стать гвоздем пасторской речи, и он не успел в тот момент придумать ничего другого.
Но теперь он выступит без подготовки. Свободно импровизируя. Стройный, молодцеватый пастор встает, наливает в стакан виски и начинает.
Он говорит о детской душе. О счастливой поре невинного детства:
— «О детство, потерянный рай! Время блаженного неведения! Первая нежная весна! Цветение райских кущ!»
— Ингеманн19, — догадывается адъюнкт.
— Счастливые, солнечные годы детства! Непосредственность! Наивность! Чистота! Блаженство! О друзья, друзья! Вы не предали забвению эти годы? Способны ли вы оживить их в памяти? Вновь прочувствовать их? Вновь пережить...
Те годы весны,
Когда непорочным, прекрасным и светлым был мир,
Когда рай на земле находился.
— Эленшлегер, — шепчет адъюнкт. — «Золотые рога».
— Наше детство! То была пора счастья! Райского блаженства. Великого, полного, неомраченного счастья, которое в этой жизни нам дано испытать только раз. О друзья, если бы мы могли вновь пережить это время! Если бы мы могли вновь стать детьми...
В голосе пастора экстаз. Лицо пылает воодушевлением. Блестящие глаза широко открыты. Он простирает руки над присутствующими, точно творя заклинания. Юбилярам становится неловко. У доктора Торсена расстроенный вид. Роберт Риге неприязненно улыбается. Амстед опускает глаза. Судья Эллерстрем грызет ногти, несмотря на материнский запрет.
Но воодушевление оратора растет. Он говорит все громче и, наконец, кричит пронзительным голосом:
— О, если бы мы могли вернуть это время! О, если бы могли пойти наперекор природе! О, если бы мы могли перевести стрелки часов вселенной! О, если бы могли повернуть вспять стремительный поток времени! Тогда мы воззвали бы к университету: возврати нам детские годы! Верни нас в счастливую страну нашего детства!
Глава 15
В темноте раздается звон будильника.
В первое мгновение трудно сообразить, что это такое. Ясно одно: что-то очень неприятное. Начинает противно сосать под ложечкой.
А потом вдруг до сознания доходит, что это будильник. Сразу спускаешься с небес на землю. Ты витал где-то далеко-далеко. Тебе снился интересный сон, только ты забыл о чем. А теперь этот пронзительный звон, доносящийся откуда-то из мрака и холода. Он возвещает детям земли начало нового дня.
До дурноты хочется спать. Какое блаженство повернуться на другой бок под теплой периной и исчезнуть. Раствориться в блаженном забытьи. Вдруг удастся снова увидеть тот же самый сон.
— Вставай наконец! — кричит знакомый голос. — Уже давно пробило половину. Опоздаешь.
В голове начинается лихорадочная работа мысли, возвращенной к будням. Постойте, первый урок — математика, надо обязательно еще раз заглянуть в учебник. Выучить, что за чем идет. Понять все равно не удастся. Надо просто вызубрить: «Когда две секущие пересекают друг друга, произведение секущей на ее внешнюю часть равно произведению другой секущей на ее внешнюю часть, а касательная равна среднему пропорциональному между всей секущей и ее внешней частью. Иными словами, если из точки, взятой вне круга, проведены сколько угодно секущих, то произведение каждой секущей на ее внешнюю часть есть число постоянное для всех секущих и называется степенью точки относительно окружности. Проведя прямую через центр, мы убедимся...»
