И все-таки, несмотря на возмущение и негодование местных жителей, фургон по-прежнему каждый день подолгу стоит на опушке леса. Должно быть, в городе к этому относятся безразлично, и шофер, этот распутник, может делать все, что ему заблагорассудится.

Глава 42

Становится жарко. Люди жалуются на засуху.

— Этак может случиться неурожай! Свекла не растет, да и хлеба не колосятся! Такого старожилы не упомнят!

Герберту Джонсону уже не приходится думать о топливе. Теперь его донимают мухи. Но он догадался подвесить липкую ленту к лампе. И теперь гордится своей изобретательностью и практическим складом ума.

Улитки в его аквариумах кладут яйца. Водяные пауки произвели на свет детенышей и тут же сожрали их. В банках кишмя кишит всякая живность, и тоже происходят страшные вещи.

По воскресеньям копенгагенцы начинают выезжать за город. Владельцы домов, расположенных на холмах, заново покрасили дощечки с объявлениями о сдаче комнат. Из вереска выползают гадюки. Они лежат на тропинках и греются на солнцепеке. Покровители природы смотрят на них с нежностью.

В это время года жителям деревни обычно навязывают детей из Копенгагена на время каникул. Особенно трудно устроить в деревне на лето мальчика.

Йенс Йенсен не хочет взять даже и девочку. С него хватит и Карен. Она здоровая и крепкая и уж как-нибудь справится с работой по дому. Чего ради брать в дом лишнего едока?

Другое дело Хагехольм, — Йоханна стара и уже не так проворна, как в былые времена. Он выписывает из города на лето девочку. Но, конечно, из старших классов. Йоханна все откладывает большую стирку до ее приезда. И генеральную уборку тоже. Наступает время, когда надо заниматься вареньями и соленьями. Да, у «каникулярной дочки» Хагехольма в работе недостатка не будет.

Мимо дома, по дороге, все чаще проносятся автомобили. Теперь это уже не только машины булочника, мясника, сыровара и беспокойного Хагехольма. Проезжают и огородники со свежей редиской, и торговцы щетками, и горожане в поисках дачи.

Начинается дачный сезон.

В умывальной губке Джонсона поселились уховертки. Пауки опускают с потолка длинные нити прямо над кроватью и ползают по ним вниз и вверх. К липкой ленте пристали мухи и жужжат, жужжат, пока не умирают.

Настает пора экзаменов. Джонсон сдал на своем веку столько экзаменов, что они засели у него в крови. Поэтому наступление весны для него всегда сопровождается каким-то гнетущим ощущением. Весна — это зубрежка, повторение пройденного. А первые летние дни — это уже сами экзамены. В школе, в университете — все то же ощущение. Сияние солнца, тепло, цветущая сирень в парках — это означает экзамены и страх. Так было с семи лет и до двадцати пяти. Сколько похищенных весен! Потом экзамены Лейфа. И снова все то же: страх, занятия, зубрежка. Лето и экзаменационная горячка — эти два понятия сливаются в неразложимое целое.

Под пуховиками Йенса Йенсена жарко. На улице душно, чувствуется приближение грозы. Пока слышны еще только отдаленные раскаты грома. Что-то должно произойти. Быть может, на этот раз буря пронесется мимо. Но рано или поздно катастрофа все равно разразится. Герберт Джонсон это знает.

Каждый вечер он слушает последние известия по радио. Он приникает ухом к коричневым обоям: не говорят ли чего о чиновнике Амстеде, о страшном самоубийстве на Амагерском полигоне и об исчезновении некоего чудака с Розенгаде.

Прошло уже немало времени с тех пор, как по радио сообщили об этих происшествиях. Но полиция все еще ведет следствие. И здесь возможны всякие неприятные неожиданности. Джонсону трудно заснуть. Да и слишком светло по ночам. В низких комнатах жарко и душно.

Иногда он встает часа в четыре утра, приводит в порядок свои аквариумы и раскладывает первые пасьянсы.

Как-то ранним утром по дороге шла девушка. Интересная молодая особа. Но волосы у нее растрепаны, платье — в беспорядке. Ее стошнило, и она с трудом передвигает ноги. Йенс Йенсен тоже встал ни свет ни заря. Он хорошо знает девушку, это официантка из «Исторического кабачка». Верно, идет с какой-нибудь пирушки. Парни, должно быть, подпоили девушку и натешились ею вдоволь.

Она останавливается у голубой калитки и прислоняется к ней.

—      Послушайте, Йенсен. Но разрешите ли воспользоваться вашим телефоном? Мне бы только позвонить хозяину. Не могу дальше идти.

—      Мой телефон не для таковских...

—      Не позвоните ли вы сами в таком случае? Прошу вас, передайте Оле, чтобы он приехал на машине и забрал меня.

—      Даже не подумаю затруднять себя для такой, как ты...

—      Но я ведь уплачу...

—      А ну-ка, убирайся подобру-поздорову. И живее! Прочь от моей калитки! Не желаю, чтобы такая дрянь стояла у моего забора. Могу лишь сказать тебе, что твой трактир вон в том направлении. Всего-то каких-нибудь четыре километра. Ничего, доползешь!

И девушка, пошатываясь, исчезает в сиянии раннего летнего утра.

Герберт Джонсон видел ее из окна и слышал весь разговор. Он ведь знает ее. Она так мило улыбалась ему, когда он заходил в «Исторический кабачок» выпить после обеда кофе. Ее зовут Алиса.

Джонсону очень хочется предложить Алисе войти и немного отдохнуть. Он дал бы ей лекарство от головной боли и чашку кофе. Да и за машину уплатил бы.

Но он не смеет — боится Йенса Йенсена. Лишиться расположения хозяина слишком для него рискованно.

Нет, он не способен к самостоятельным действиям, не способен к бунту.

Глава 43

Наступило лето, каникулярная пора. В деревне открылись пансионаты и гостиница. Рыбаки перебираются в пристройки, а комнаты сдают копенгагенцам.

—      Ваши голубчики уже приехали? — спрашивает жена рыбака у своей соседки.

—      Нет, они явятся не раньше субботы.

На полках у торговцев появляются новые товары. Теперь нужно заработать деньги, на которые придется жить целый год.

По деревне снуют загорелые молодые люди. Мужчины в желтых и синих спортивных куртках, хорошенькие девушки с голыми коричневыми от солнца спинами и в пестрых платочках. Пожилые люди носят очки-консервы, панамы и зонты от солнца. Рыбаки стоят в сторонке, прислонившись к дому или к лодке, и плюют вслед чужакам.

Девушка, принятая Хагехольмом на каникулы, усердно выколачивает зеленые плюшевые кресла, которые перед тем выставляют в сад. Перины и матрацы тоже надо выколотить, а зимние вещи вычистить щеткой. Все должно сверкать и блестеть, а лестницу промоют с мылом. Но девушка попалась рослая, дюжая; ничего, работа ей пойдет на пользу.

На берегу идет обычная пляжная жизнь, слышатся вскрики, плеск воды. Дачники лежат на дюнах и жарятся на солнце.

Светло-зеленая прозрачная вода зовет и манит. Герберт Джонсон решил обзавестись купальным костюмом. Почему бы и ему не купаться, не наслаждаться жизнью, раз уж он тут поселился?

Он походил по берегу и возвращается лесом домой. Здесь на песчаной дороге почти не видно пешеходов. В лесу душно и тепло. Пахнет смолой и хвойными иглами. Мухи, комары, слепни роем кружатся вокруг головы Джонсона. Приходится все время отгонять их носовым платком.

Лес — большой, дремучий. В нем можно заблудиться. Есть здесь сосновые заповедники, вереск и открытые песчаные поляны. Но есть и прохладные тенистые местечки, поросшие высокой мягкой травой. Есть кусты можжевельника, — они напоминают маленькие кипарисы. И белоствольные березы, и нелепо-зеленые лиственницы. А подальше — темный, прохладный буковый лес.

Здесь повсюду проложены длинные, прямые, как стрела, просеки. Некоторые тянутся ровной линией через весь лес. С какого-нибудь холма можно проследить такую просеку на целые мили. Один бог ведает, где она кончается. Нужно как-нибудь пройти до самого конца, чтобы увидеть, куда же она ведет.

Герберт Джонсон уже раньше питал такое намерение. Но из этого ничего не вышло. Да никогда и не выйдет.