Может быть, думает Лейф, у его отца тоже когда-то была богатая фантазия или что-нибудь в этом роде. Но потом все это прошло. И все же он так странно умер. Нужно обладать очень богатой фантазией, чтобы додуматься до этого.

Лейф размышляет. Он не может говорить об этом с матерью. Она ведь убеждена, что он ничего не знает о случившемся. А может быть, она и сейчас так думает?

—      Никогда не забывай о своем отце, Лейф! Когда ты вырастешь, ты должен стать таким же, каким был он. Таким же аккуратным, деятельным, честным. Слышишь?

Лейф утвердительно кивает.

—      А если кто-нибудь вздумает говорить плохое о твоем отце, не верь. Не верь ни единому слову!

Из ворот кладбища они вышли на улицу Капельвей, где все магазины торгуют только цветами или гробами. В цветочных магазинах можно получить напрокат маленькие лопатки и грабли. А в магазинах похоронных принадлежностей стоят открытые гробы. Белые, с мягкой обивкой и такие манящие: хоть ложись в них!

Только на углу Нерреброгаде помещается магазин с несколько иным ассортиментом товаров. Это очень занимательный магазин: здесь продаются гармоники, музыкальные шкатулки и другие музыкальные инструменты. Но Лейфу кажется, что сейчас неудобно останавливаться здесь и любоваться этими вещами. Ведь на обратном пути с кладбища подобает иметь грустный вид.

Пошел дождь, и ветер треплет на фру Амстед ее черную траурную вуаль. Нелегко ей справиться сразу с зонтиком и с вуалью.

—      Пора уже привести могилу в порядок. Завтра я зайду в кладбищенскую контору и договорюсь об этом. А потом мы закажем надгробную плиту. Красивую, но скромную — какая понравилась бы и папе.

По ту сторону моста королевы Луизы они зашли в кондитерскую и купили к вечернему чаю два рожка и две булочки с марципанами.

—      Папочка всегда так любил их...

Глава 16

Дух Теодора Амстеда все еще живет.

И живет он не только в доме на Херлуф-Троллесгаде, не только в квартире, где на полированном столе стоит его фотография в кожаной рамке и укоризненно смотрит на Лейфа. И Лейфа начинают мучить угрызения совести, когда он встречает взгляд отца.

Дело вовсе не в том, что у отца такой суровый вид. Глядя в объектив фотоаппарата, Теодор Амстед скорее испытывал растерянность, ибо лицо его освещали яркие лучи рефлекторов, обозначив на нем резкие тени.

Лоб его перерезан двумя скорбными складками. Глаза бледные и немного усталые. Губы улыбаются чуть-чуть смущенно, впрочем, их трудно рассмотреть, так как тоненькие английские усики благодаря искусственному освещению отбрасывают на них тень.

Покойный Амстед все еще живет одною жизнью со своей семьей. Сейчас он даже как будто пользуется еще большим авторитетом, чем раньше. Он выносит постановления, принимает меры, решает спорные вопросы. Стоя в своей кожаной рамке, он окидывает взглядом комнату и участвует во всем происходящем.

Дух Теодора Амстеда жив. И живет он куда более самостоятельной жизнью, чем можно себе представить. И в этой связи произойдут еще странные и неслыханные вещи.

Познанием этих удивительных и замечательных вещей фру Амстед целиком обязана одной незнакомой или во всяком случае почти незнакомой даме, с которой семья Амстед много лет тому назад случайно встретилась на одном из курортов. Впоследствии они не поддерживали друг с другом никаких отношений. Кратковременное летнее знакомство. Тем не менее фру Амстед хорошо ее запомнила.

Дама эта — писательница. Очень своеобразная и очень интересная особа с черными волосами, зелеными серьгами и какой-то необыкновенной бахромой на рукавах. Звали ее Сильвия Друссе.

— Как это мило с вашей стороны, фру Друссе, что вы пожелали разделить с нами наше одиночество. Что вы, что вы, я сразу же узнала вас! Отлично вас помню, хотя все это было так давно! И каким теперь кажется далеким! В ту пору весь мир казался иным... И подумать только, как это вы вспомнили о нас?

—      Друзья познаются в беде!

Фру Друссе простерла руки и обняла фру Амстед за плечи.

—      Милая, милая вы моя, какое же тяжелое горе вас постигло! О, как я понимаю вас! Только тот, кто сам потерял любимого, может понять горечь подобной утраты.

Фру Амстед разрыдалась. Фру Друссе довела ее до кресла и усадила. И сразу повела себя как настоящая хозяйка.

—      Плачьте, плачьте! Вволю выплакаться — большое облегчение. Уж можете мне поверить, я-то хорошо знаю, что такое слезы!

Фру Амстед всхлипнула.

—      Ах, как у вас тут мило! И неужели эта маленькая трудолюбивая женщина сама ведет хозяйство?

—      У меня есть помощница — молодая девушка. Надо же и о Лейфе позаботиться...

—      Разумеется! Ах, я хорошо помню то время, когда и мой сын был малышом. Сколько забот! А ведь я еще и писала. Приходилось решительно все делать самой. Матери на все нужно найти время... Теперь мой сын уже взрослый. Он уехал в Америку. Я так редко получаю от него весточку. Как только дети вырастают и улетают из родного гнезда, они тут же забывают, чем была для них мать. Когда-нибудь и вы узнаете это, милая фру Амстед.

—      О, Лейф такой ласковый. Он унаследовал от отца его нежное, любящее сердце.

—      Ах, да, его зовут Лейф! Очень хорошо помню его. Как он, бывало, рылся в песочке со своей лопаткой и ведерком! Ах, какой там был чудесный пляж! Для детской фантазии это целый мир! Огромный, блистательный мир!

И фру Друссе так патетически всплеснула руками, что бахрома на рукавах взметнулась вверх.

—      Я отлично помню и вас, и вашего мужа, и Лейфа. Во всем пансионе только вы один и были подлинно культурными людьми. В такие места съезжается столько черни! У этих людишек нет ничего, кроме их маленького отпуска, и целый год они отказывают себе решительно во всем, лишь бы хоть одну недельку поиграть в богатых туристов. Ах, тщеславие, тщеславие!

—      Да, да. Я тоже припоминаю, что в этом пансионе мало было приличной публики. Именно поэтому нас и потянуло друг к другу, фру Друссе. Ах, это так трогательно, что вы вспомнили о нас и пришли нас проведать!

—      Стоит ли говорить об этом, милейшая фру Амстед? Нет большего счастья, чем жить для своего ближнего! Чем больше человек забывает о себе самом, тем ближе он к тому состоянию, которое принято называть счастьем. Эту истину подсказал мне мой жизненный опыт.

Фру Друссе взяла руку фру Амстед и стала ее гладить. Наступила пауза. Фру Друссе некоторое время обозревала комнату.

—      Вон та гортензия очень мила. Вы, конечно, знаете, что воду надо наливать только в тарелку? Гортензия любит влагу, но никоим образом не следует лить воду прямо в вазон. Только в тарелку.

В журнале «Домашнее чтение» писательница фру Друссе ведала «почтовым ящиком читателя». Поэтому она знала и как ухаживать за комнатными цветами, и как бороться с молью, и как избавляться от угрей, и как выводить пятна, и как определять характер по почерку.

На столе она заметила начатое рукоделье, которое фру Амстед отложила в сторону, когда раздался звонок.

—      Ах, можно посмотреть? Неужели, милочка, вы сами это вышиваете? Как мило! Вы вышиваете гладью цветными нитками? Какая чудесная расцветка! Я бесконечно люблю яркие цвета. Они так много говорят душе! Да и очень влияют на наше самочувствие. Цветом можно даже пользоваться, как лечебным средством.

—      Неужели это действительно так?

—      Конечно. Об этом знали еще в древности. Вообще предки наши знали гораздо больше, чем мы. Наша хваленая наука воображает, что уже все постигла! Тоже наука! Где уж ей! Нет, вот древним многое было открыто. Египетская мудрость. Мистика Востока. Атлантида. О, у неба и земли гораздо больше тайн, чем представляет себе наука!

—      Да, да, вы правы. А теперь позвольте мне приготовить для вас чашку чая, фру Друссе. Не возражаете?

—      Большое спасибо. По совести говоря, чашка горячего чая пришлась бы теперь очень кстати. Я очень люблю чай. Но только уж я помогу вам, милая фру Амстед!