Я не сомневаюсь, что в другое время никто в «Комсомолке» не обратил бы внимания на это стихотворение. Но оно появилось во время очередной кампании антирелигиозной пропаганды, как же упустить такой случай отличиться! В «Комсомолке», конечно, понятия не имели, что это за церковь,- в реплике она даже перенесена во Владимир. Кто считается с фактами, когда раскочегаривают кампанию. Главное, чтобы в жилу, все остальное никакой роли не играет.

Я написал короткую - полстранички - ответную реплику «Комсомолке», ударное ядро которой составляла цитата из академической, вышедшей еще до «оттепели», в 1953 году, «Истории русскою искусства», свидетельствующая о том, что воспетая поэтом церковь заслуживает восхищения даже самых отъявленных атеистов: «...Архитектурный образ храма, посвященного Покрову богоматери, полон глубокой одухотворенности. Стремление ввысь определяет весь его замысел. Зодчие как бы ставят себе целью преодолеть материальность и тяжесть камня; свет и тень играют на фасадах, дробя и оживляя их поверхность; здание в целом кажется излучающим свет и тепло и пронизанным радостным, жизнеутверждающим чувством… Церковь Покрова, отражающаяся в тихих водах Старицы, представляет собой один из прекраснейших памятников древнерусского зодчества».

Но Смирнова и Кузнецова в Москве нет - возвратятся через два-три дня, а без них вряд ли удастся решить судьбу реплики. Однако острый разговор об этом происшествии возник сразу же на летучке: ошибка ли публикация стихотворения Коржавина или нет, отвечать ли «Комсомолке» или промолчать? Мнения разделились. Завершая летучку, заместитель главного редактора Косолапов сказал, что ошибочно не само по себе стихотворение Коржавина, оно вполне уместно в сборнике, ошибка в его публикации в массовой общественно-политической газете в то время, когда в стране проводится важная идеологическая кампания, за это редакция получила серьезное замечание от руководства Союза писателей.

И все-таки через пару дней, когда возвратились Смирнов и Кузнецов, я отправился к начальству с ответной репликой «Комсомолке». После летучки и звонка из Союза не очень-то рассчитывал на успех, но для очистки совести - все, что мог, сделал - пошел. Обидно было за Коржавина, получившего за первую же публикацию, которая должна была открыть ему двери в литературную печать, совершенно незаслуженную зуботычину. И не помешает ли реплика «Комсомолки» печатанию его стихов в других местах? Я отдавал себе отчет, что расклад сил, к сожалению, не в нашу пользу. Косолапов уже высказался на летучке - он против. Кузнецов ничего дурного о стихах Коржавина не говорил, не возражал против их публикации, но явно ее заматывал, мы это сделали фактически за его спиной, обошли его. Этого вполне достаточно, чтобы обозлиться на нас: не хотели прислушаться ко мне, вот и поделом вам. Да и вообще, может быть, он считает, это на пользу, когда нас таким образом учат. Надежда была лишь на Смирнова, только он, если посчитает, что ответить «Комсомолке» надо, что такое ни при каких обстоятельствах нельзя съедать, может убедить своих замов или нажать на них. Увы, эта надежда не оправдалась, да и вообще, как выяснилось, мои предварительные расчеты никуда не годились. Эсэс без долгих раздумий идею ответной реплики зарубил, присоединился к Косолапову. А вот Михмат очень горячо настаивал на том, что «Комсомолке» следует врезать, чтобы неповадно было подличать, не себя мы в этом случае защищаем - литературу. В общем, Михмат оказался на высоте, напрасно я в нем сомневался, нехорошо это было с моей стороны…

Новым ответственным секретарем был назначен Артур Сергеевич Тертерян. Он не из пришлых, свой, до этого заведовал отделом зарубежной литературы и искусства. По сравнению с предыдущим ответственным секретарем Петром Карелиным, убывшим из газеты вслед за своим патроном Кочетовым… Впрочем, какое здесь может быть сравнение - Тертерян умный и интеллигентный, с широким кругозором человек, очень опытный газетчик. Он хорошо знал редакционный коллектив, кто что может, кто чего стоит, а это очень важно для ответственного секретаря. Безошибочно различал, хорош или плох материал, что обычно ставило в тупик его предшественника. Но сам писал редко и, как мне кажется, не по собственному желанию, а обычно тогда, когда полагалось «отписаться» за командировку, или что-то в этом роде - все это было грамотно, но бесцветно. Мне рассказывали, что Тер - так его звали в редакции - начинал очень хорошо, интересными и яркими статьями, но потом замолчал, перестал писать. Это один из грустных вариантов судьбы журналистов поколения, травмированного леденящим страхом тридцать седьмого года. На самых бурных планерках и летучках Тер никогда не терял самообладания, не повышал голоса, - как бы ни кипели страсти, он был само спокойствие. Его оружием была ирония, однако своими шуточками и насмешливыми репликами он почти никогда не задевал больно, не обижал. Помню два забавных, очень характерных разговора с ним.

Как-то - было это в кочетовские времена - он неожиданно спросил у меня, хорошо ли я знаю одну сотрудницу, работавшую не в нашем отделе.

- Да, еще с университетской поры,- отвечаю ему, недоумевая, почему он этим интересуется.

- Она прекрасная журналистка.

- Замечательная, - подхватываю я. - У нее такая хватка, что никто в редакции не может с ней тягаться. А кто еще отдает газете так много сил и времени!

- Да-да, - соглашается Тер и ошарашивает меня неожиданным вопросом. - А почему она не замужем?

Я пожимаю плечами, показывая, что вопрос этот бестактен, и обсуждать его я не намерен. Но Тер на это не реагирует и тем же безмятежным тоном задает мне следующий не менее бестактный вопрос:

- А нельзя ее выдать замуж?

- Это ее дело. Захочет - выйдет,- отвечаю я уже с раздражением.

Тер то ли не замечает, то ли делает вид, что не замечает, что разговор этот мне неприятен.

- Вы не правы, - продолжает Тер. - Друзья должны позаботиться о ее судьбе. Она слишком много сил отдает работе. И не всем в редакции это по душе. Я имею в виду начальство. А если бы она половину своей энергии отдавала мужу, семье, остального для газеты было бы сверхдостаточно. И начальство могло бы ее терпеть. Надо ее выдать замуж. Занялись бы этим. А то, боюсь, ее выживут из газеты…

Весь этот разговор Тер проводит, явно потешаясь над моей недогадливостью, над тем, что я вполне серьезно воспринимаю его наводящие вопросы, хотя он просто хочет предупредить меня об опасности. Кстати, он ее не преувеличил: через некоторое время мою университетскую приятельницу из «Литературки» выставили, она ушла в другую газету, в которой по сю пору одна из самых ярких звезд… И самое огорчительное: Тертерян тогда за нее не вступился, умыл руки.

Я уже не работал в газете, приехал на Цветной бульвар, потому что шла моя статья. Из нашей команды шестого этажа в «Литературке» никого не осталось, кроме Бенедикта Сарнова. Да и он стал «приходящим», перешел на положение спецкора. Мы сговорились встретиться, и он, соединив это с какими-то своими делами, явился в газету, которую, по моим впечатлениям, не слишком обременял своим присутствием. Я вычитал верстку, и мы зашли к Тертеряну, который вел номер.

- Как вы терпите этого бездельника? - пошутил я. - Если бы не я, вряд ли бы сегодня он появился в редакции. Надо же, повесил на дверях табличку с днями и часами приема.

- Но не всегда их придерживается. Так что приходится просить, чтобы в удобное для него время принял меня или Валерия Алексеевича. Иногда идет нам навстречу - исключительно из дружеских чувств. Но кто обращает внимание на такие мелочи? Меня больше беспокоит, что выступает на каждой летучке. Если он хотя бы через раз будет произносить обличительные речи, я гарантирую, что в своем кабинете он благополучно доживет до пенсии..

Постепенно Тертерян навел порядок в секретариате, прекратился лихорадивший газету постоянный аврал, меньше стало опозданий, покончено было с нелепым - «версточным» - планированием, когда в секретариате руководствовались только размером материала, затыкали «дырки» на полосе. В общем, с ответственным секретарем нам повезло. Но через какое-то время Тертерян стал замом главного, а со сменившим его в секретариате Прудковым отношения у нас не сложились.