Когда поредела толпа обступивших Симонова людей, я подошел к нему поздороваться.
- Вы не торопитесь? - спросил он. - Давайте немного пройдемся.
Мы не спеша пошли по Манежной площади, а потом вверх по улице Горького до Пушкинской площади, до «Нового мира». Он рассказывал о том, как идет работа над романом, который продолжает «Товарищей по оружию», потом болтали о каких-то пустяках. Заговорили о совещании. Я сказал, что он очень хорошо выступил, и спросил, отдает ли он себе отчет, что Метченко или кто-то из «Группы участников совещания», пославших ему записку, уже звонят на Старую площадь, а завтра там будет лежать и стенограмма.
- Отдаю, - улыбнулся он. - Они могут не утруждаться. Я видел в зале цековских инструкторов. Они сегодня кого надо сами проинформируют.
И пренебрежительно махнул рукой. Он был в превосходном настроении, как человек, сбросивший с себя какой-то очень угнетавший его груз, принявший трудное решение и не желающий думать о том, что потом будет…
Пестрое, драматичное, противоречивое время переживали мы. Распространились зловещие слухи, затем подтвердившиеся, что в Московском университете и в Ленинграде арестовали нескольких молодых людей. Они то ли на собрании, то ли в каких-то кружках ставили вопрос о том, что дело не в культе личности Сталина, а в системе, которая сделала возможной бесконтрольную власть над страной одного человека. Ссылаясь на «Государство и революцию», они доказывали, что наше государственное устройство не имеет ничего общего с ленинскими идеями. Эти посадки на фоне начавшейся реабилитации репрессированных в сталинское время, ставших стереотипными заверений в восстановлении социалистической законности означали, что критика существующих в стране порядков допускается лишь в отмеренных начальством рамках, ее границы охраняются по-прежнему неусыпно бдящей тайной полицией и карательными органами.
Конечно, доклад Хрущева вызвал гигантский сдвиг в общественном сознании. Страна словно бы пробуждалась от кошмарного сна, но просыпалась она с трудом, мучительно преодолевая многолетнее оцепенение, сковывавший всех страх. На той новой исторической территории, куда общество было перемещено докладом Хрущева, перетягивание каната «левыми» и «правыми», антисталинистами и сталинистами превращалось в напряженную и все более осознанную схватку.
В ту пору Кочетов - это был один из парадоксов реальной, не укладывающейся в никакие схемы жизни - чуть было не погорел на безусловно прогрессивном деле. «Литературка» напечатала статью «Писатели и читатели», в которой Валентин Овечкин критиковал министров - главным образом министра рыбной промышленности Ишкова - с неслыханной, совершенно тогда недопустимой резкостью. Так - наотмашь - выдавать столь высокопоставленным особам наша пресса стала, пожалуй, лишь на третьем или четвертом году горбачевской перестройки. Статья Овечкина была написана по следам двух убийственных по приведенным фактам вопиющей бесхозяйственности, хищнического использования природных ресурсов, преступной технической и экологической политики выступлений «Нового мира» - А. Безыменского и И. Вайнберга «Дорогу техническому прогрессу!» и Н. Дубова «Как губят море» (кстати, эта стати была предложена автором сначала «Литературке», но отвергнута Кочетовым и Шамотой под предлогом, что очень велика). Но выступления «Нового мира» оказались гласом вопиющего в пустыне, руководители раскритикованных ведомств - Министерства станкостроительной и инструментальной промышленности и Министерства рыбной промышленности - просто пропустили их мимо ушей. И тогда Овечкин написал о том, что молчание в ответ на такие выступления свидетельствует о порочных методах ведения дела, о несостоятельности руководителей.
Разразился большой скандал, взбешенные министры пожаловались в ЦК, потребовали призвать к порядку газету и автора статьи. Через несколько дней в срочном порядке статья Овечкина рассматривалась Президиумом ЦК - самой высшей властной инстанцией в стране. Министры были уверены, что на заседании Президиума, где они «свои», их «поймут» и «щелкоперам» всыпят по первое число. И не стали даже готовиться, не смогли опровергнуть факты, приводившиеся в «новомирских» статьях, явно «поплыли». Конфликт кончился вничью - «указали» и тем, и другим - и газете, и министрам.
На летучке Кочетов сообщил нам, что выступление «Литературки» на Президиуме не осудили, но указали на то, что статья Овечкина написана в недопустимом тоне, и просили учесть - тут Кочетов позволил себе шутливый тон, - что министры тоже живые люди и к ним следует относиться хотя бы с тем же уважением, какого мы требуем к себе. Газете потом пришлось напечатать длиннющий - больше, чем на полполосы - ответ Ишкова, целый месяц готовившийся аппаратом министерства. Ответ маловразумительный, в котором, однако, он вынужден был признать, что Овечкин «в основном правильно вскрыл недостатки в работе Министерства рыбной промышленности СССР».
Кочетову тогда крупно повезло, происшествие это окончилось для него благополучно, а могли и с работы снять, и грядущие историки литературы терялись бы в догадках, ломали голову, как могло случиться, что воинствующего сталиниста сняли за смелое антисталинское выступление газеты. Разумеется, и статьи ненавистного ему «Нового мира», и статья Овечкина не вызывали у Кочетова ни малейших симпатий, пафос их был ему глубоко враждебен, но так сложились обстоятельства, что отказать Овечкину, у которого в ту пору был авторитет первого публициста страны, только что согласившемуся войти в редколлегию, зарезать предложенную им статью он в те дни еще не мог себе позволить…
Общую картину времени грядущие историки воссоздают, определяя основные общественные силы, устанавливая главные направления развития, а между тем некоторые немаловажные события, не укладывающиеся в общую схему, нельзя понять, не зная конкретных обстоятельств и человеческих отношений действующих лиц.
Вот еще одна на первый взгляд очень странная история, из-за которой у Кочетова тоже были неприятности, да еще гораздо большие, чем из-за статьи Овечкина. С грозной критикой «Литературной газеты» выступили тогда все большого калибра официозные органы печати - я бы сказал, как по команде, если бы не знал точно, что это действительно было сделано по прямому приказу сверху.
Мы напечатали академическую по своему характеру и стилю статью Якова Строчкова «Неиссякаемый источник», посвященную ленинской «Партийной организации и партийной литературе», в которой автор доказывал, что статья эта обращена только к партийной публицистике, к членам партии, добровольно принявшим на себя обязательство подчиняться партийной дисциплине.
Что тут началось! Это соображение, вполне резонное и выглядящее сегодня совершенно невинно, вызвало бурю, было расценено как посягательство на сами основы политики партии в области литературы и искусства. И это понятно, вагоны бумаги и цистерны чернил были изведены, чтобы утвердить то, что отвергал Строчков. Не сомневаюсь, если бы его статья была напечатана не в «Литературной газете», которой руководил двухсотпроцентно правоверный Кочетов, а, скажем, в атакуемом «охранителями» «Новом мире», где главным редактором был Симонов, она была бы квалифицирована не просто как грубая ошибка, а как идеологическая диверсия, ревизионистская вылазка или что-нибудь в этом роде. И с редактором бы расправились беспощадно, и автору бы не сносить головы.
Как мог Кочетов напечатать такую статью? Это был иной случай, чем с Овечкиным. Никак Кочетов не был заинтересован в написавшем ее безвестном научном сотруднике Института мировой литературы. Но в отличие от статьи Овечкина эта была ему по сердцу, очень нравилась. Так неужели и у Кочетова были «идейные шатания», неужели в его догматическом панцире были прорехи. Да нет, он был не настолько образован, чтобы разбираться в подобных теоретико-идеологических проблемах. Статья же Строчкова привлекла его по той простой причине, что в ней разделывалась книга Б. Мейлаха «Ленин и проблемы русской литературы конца XIX - начала XX века». С автором этой книги у Кочетова были давние счеты, он Мейлаха, как и многих других ленинградских литераторов, терпеть не мог. А тут счастливо подвернулся случай врезать как следует недругу…
