Другой - по кличке "Обезьяна" - хилое существо лет сорока, похожее на дряхлую лису, с мутными стекляшками глаз закоренелого мастурбанта, с острой измызганной и похотливой мордочкой - фигура заурядная, типовая для наших уголовников. Трус и наглый подлец, заядлый таблеточник и игрок, он, просадив в карты большую сумму, был "поставлен на четыре кости" (то бишь лишен невинности), неоднократно бит до полусмерти...
О.: А вот, поп, скажи мне - есть Ад или нет? Да не ври, честно скажи!
Ш.: А как же! Осподь с тобою, Безьяна... как же не быть-то? Вот мне намедни довелось беседовать с сыном Божьим...
О.: Да ладно гнать-то!* Я тебя по-делу спрашиваю, а ты...
* Гнать - врать (лаг. сленг).
Ш.: А что?
О.: Вот к примеру, я - в Ад попаду иль в Рай?
Ш.: В Рай, Безьяна, и не сумлевайся... все мы тут мученики... поэты-и-писатели, пророки-и-учители, святые-и-философы... Осподь, он как сказал?.. Он...
О.: Ну, поплел блатной поп! В Рай-то оно в Рай, конечно... А вот был у меня один случай...
Ш.: Ну?
О.: Да как бы сказать...
Ш.: Дело хозяйское... Осподом Богом Саваофом я наделен силой связывать и развязывать, выслушивать и отпускать грехи хрестьянские.
О.: Гм, в Рай... А я, например, в пятьдесят пятом году малолетку замочил на чердаке одном: кимарил, а она как раз белье приперлась вешать, а я ее трахнул по балде, она и с копыт долой... засадил - очнулась и завойдотила. Ну, жалко мне ее стало - на часы, говорю, - хорошие такие, рыжие*...Как раз перед этим у одного фуцина вертанул. Да... ну и ходу с чердака... А тут как раз кто-то, слышу, идет по лестнице - я назад... Смотрю, она сидит и часы на руку примеривает... не плачет уже. Ах ты, блядь, думаю, - хвать у нее котлы, а она как заверещит!.. Ну и придушил ее...
* Рыжие - золотые (уголовный сленг).
Молчание. А может, врет подлец? Или нет? Смотри-ка, даже Вертуна проняло... Врет или нет? Точнее: мог бы он или нет?..
Ш.: Молоденькая, говоришь?
О.: Лет двенадцати... конопатая такая, в сандалиях...
Ш.: Это ничего... Бывает... Она ведь пионерка сатанинская, небось, или, может, жидовка. Я вот сам раз...
О. (злобно): да ты мне не плети, ты мне скажи, что там твой тухлый Бог думает?.. Ад, Рай!.. Я вот в детдоме... спишь - и снится краюха хлеба под подушкой. Вскинешься, руку сунешь, а там шиш. А ты говоришь!.. Пускай даже и Ад, мне плевать - лишь бы было что жевать. Хлопнула дощатая дверь.
- Тут ад, там ад... - донеслось уже из прогулочного дворика.
- "Ой, колы ж мы наимося хлеба черного с повидлой?" - визгливо заорал он детдомовский гимн.
Ну прежде всего, конечно, хочется возмущенно завопить: вот они - послушное орудие в руках лагерной администрации...вот они, кому вы благоволите, кого противопоставляете нам, говоря: "Как бы то ни было, а они наши советские граждане, случайно оступившиеся, а вы - сознательные враги..." - и т.д. Да что толку вопить-то, хочется понять.
Вот я сижу сейчас и думаю, что тут нужно сказать - не можно, а нужно, ибо наболтать всякой всячины тут ничего не стоит любому читателю научно-популярных журналов. Они асоциальны, и вину за чудовищный оскал их морд нельзя целиком переложить на чьи-то плечи - такой социологизм все упрощает. Но кто определит меру вины личной и общественной, их взаимообусловленность и переплетенность? Это старинное вопрошание - глас вопиющего в пустыне доктринерства и фальшивого оплакивания неблагоприятных семейных условий, дурной наследственности и неудачного стечения некоторых социальных обстоятельств. Меня не удовлетворяет ни обличительный пафос одних, говорящих: "они антисоциальны, но в асоциальном обществе" (разумеется, по поводу аналогичных судеб в буржуазных странах), ни смущенная скороговорка других: "они антисоциальны в нашем лучшем из обществ в силу своей порочности... родимых пятен капитализма и разлагающего влияния буржуазной пропаганды". Даже если это отчасти и верно, меня больше волнует вопрос: есть ли для них исход сейчас? В принципе я такого исхода не вижу. Восхоти любой из них переродиться - ничто, ничто не способствует этому, но только препятствует и особенно в исправительно-трудовом лагере. Тут и нормальному-то человеку почти невозможно не деградировать, а для нелюдя обретение человеческого лица и вовсе немыслимо. Разве что вмешается сам Господь Бог и сотворит величайшее из чудес - реорганизует лагерную систему. Если ему позволят в ГУИТУ.
Вспомнилось, как с полгода тому назад у меня с этой самой Обезьяной случилась небольшая стычка, закончилась она жалостливой нотой: он плакался на жизнь, а я сочувственно советовал ему не хитрить с судьбой, а тягаться с ней... Детство у него было кошмарным (опять же - по европейским стандартам), и, подавленный этим кошмаром, я все хотел допытаться: неужели не вынес он из детства ни одного светлого впечатления? Ну ладно - война, гибель родителей, детдом... но ведь до войны-то он целых пять лет жил с отцом-матерью... Нищета, самогонка, тюрьма (мать сидела шесть месяцев за опоздание на работу, отец три года за кражу)... И ни в детстве, ни позже ни одной светлой, святой минуты, воспоминания о которой очищали бы душу, понуждали к тоске о нравственно прекрасном. Помнишь, как Алеша Карамазов призывает мальчиков всегда помнить, сколь они были хороши в своей любви к Илюше, - потому что память об этом поможет им противостоять озлоблению и ожесточению, к которым жизнь неизбежно будет принуждать их. Это нечто вроде тайного капитала, проценты с которого вдруг могут спасти человека в трудные минуты от полного банкротства. Каждому необходимы такие минуты в прошлом - может, в этом вся соль детской педагогики.
Так кто же виноват? То-то же - кто?
Наше начальство любит один анекдот, исчерпывающий, на начальственный взгляд, вопрос о вине. "Как угодил в тюрьму?" - спрашивают одного. "Война виновата, гражданин начальник". - "Как война? Она уж черт знает когда как кончилась..." - "Если бы не война, я бы не потерял ногу, не потеряй я ногу, не было бы у меня костыля, не было бы костыля, я не убил бы им свою тещу... Все война виновата, гражданин начальник!" Оно, конечно, смешно, но война в смысле внешних обстоятельств и в самом деле виновата, и этот одноногий не так уж и неправ. При всем том, поскольку моей-то вины в создании этих внешних обстоятельств нет, ретроспективные сочувствия не помешают мне, защищаясь, поломать этой жертве войны руки-ноги. И я буду прав, хоть и не в той мере, сколь была бы права та конопатенькая, сумей она выцарапать глаза похотливой Обезьяне.
Ну и больница! Дом с привидениями... Обтянутые пергаментной кожей полупризраки бродят по коридору или сидят на койках, раздвинув костлявые колени, отрешенно кивая заросшими щетиной лицами каким-то своим загробным думам. Каждый раз, проходя мимо палаты для умирающих, я чувствую, как что-то холодное сдавливает мне живот, словно кто-то там внутри меня смертельно замерз и судорожно рвется наружу - тошнотой. Это полутемная комнатушка, на клеенчатых койках которой бесстыдно-внестыдно-метастыдно желтеют полускелеты, словно выползшие из груды трупов с какой-нибудь фотографии военных времен. С той разницей, что фототрупы не смердят. "А почему они голые?" - спрашиваю санитара. Оказывается, чтобы не менять им белье. Зато, говорит, мы им жарче печь топим.
Конечно, и в вольных больницах тлен агонизирующей плоти бросает в оторопь, но смертные корчи в неволе... Есть в этом что-то особенно гнетущее. Тяжелее всего умирают каратели, людишки, как правило, препаскудные, потому и отходят они особенно мучительно и трусливо. Никому они не нужны, никто (кроме привлеченных высококалорийным предсмертным пайком "крыс") их не навестит, не склонится над изголовьем утешить, исповедать, пообещать, простить и проститься... "Эй, Репа! Бросай домино - латыш отходит!" - "А я ему чего? Отходит и отходит... Все там будем... Дупель шесть!.. Он уже вторую неделю коньки бросает, да все никак не отбросит. Да и чем я ему помогу?"
Больница у нас, конечно, кошмарная. Но я решительно не разделяю популярного (особенно среди стариков карателей) мнения, что здесь специально умертвляют людей. Надлежащего лечения, ухода нет - это верно, а чтобы умертвлять - чушь несусветная. Основная беда в той легкости, с какой врачи меняют белые халаты на синие мундиры, руководствуясь в лечебной практике далекими от медицины соображениями. Давно канули в лету те времена, когда врачебная этика предписывала не отличать белых от красных. С ростом политической сознательности населения надклассовость этой профессиональной этики стала опасным анахронизмом, и, хотя Гиппократова клятва еще произносится свежеиспеченными лекарями - она всего лишь ритуал... Лечить-то они нас лечат (когда лечат), но... спустя рукава. Для того они и меняют халаты на погоны, чтобы трубным патриотизмом прикрыть свою человеческую и профессиональную несостоятельность, нежелание или неумение врачевать. За малым исключением, они бесцеремонны, грубы, циничны, то и дело слышишь: "Не надо было в лагерь попадать! Жил бы на свободе, и все у тебя было бы - и лекарства, и диета..." Как видно, они полагают, что призваны бороться с самой испокон веку опасной на Руси болезнью - политической неблагонадежностью.
