Я в самом деле его потеряла. Это был уже не прежний Сол Эмори. Он усвоил целый свод новых правил, взглядов, прописных истин, суждений; ему уже в думать не надо было. На все случаи жизни имелись готовые рецепты. Достаточно обратиться к своей религии, и ответ — вот он, под рукой, как Библия у проповедника.

Когда я лежала в больнице с новорожденной Селиндой, этажом выше умирал пресвитер Дэвитт (рак легких, одна из невинных шалостей бога: пресвитер Дэвитт никогда не курил).

К осени 1961 года Сол стал проповедником прихода «Святая Святых». В сан пресвитера его должны были возвести только в июне, но у него уже была своя немногочисленная паства, свой крытый толем небольшой молитвенный дом и крохотная контора, где прихожане могли обсуждать с ним свои разнообразные несчастья. Мало того, он пожелал, чтобы я тоже посещала богослужения. Я отказалась. Сказала, что у меня ест права; он согласился, но выразил надежду, что я все равно буду посещать молитвенный дом, ведь для это так важно.

Что ж, я пошла. В первое же воскресенье; оставила Селинду внизу, в детской комнате, и села на скамью между Джулианом и мамой. На мне был светло-голубой костюм, маленькая шапочка и короткие белые перчатки. Я старалась сделать вид, будто очень увлечена, ведь прихожане именно этого и ждали от меня. Старалась не показать, какая оторопь меня взяла, когда появился Сол в своем черном костюме, совсем чужой, и твердым, уверенным голосом произнес утреннюю молитву. Прихожане постарше сказали «аминь», остальные хранили благоговейное молчание. Мы все поднялись и запели псалом. Потом снова сели, а Сол стал перебирать на кафедре какие-то бумаги.

— Передо мной, — наконец сказал он, — вырезка из газеты за прошлую среду из рубрики «Ответы доктора Тейта», — Слова его отдавались глухим эхом, точно под сводами вокзала. — «Дорогой доктор Тейт, обращаюсь к Вам из-за сложностей в моих взаимоотношениях с врачом. Пишу об этом, чтобы высказать свое мнение о врачах и об их отношении к человеку. Мой врач требует, — чтоб я посещала его каждый четверг, и удивляется, почему мой диабет обостряется. Я ему говорю, не знаю. Сказать по правде, доктор Тейт, я действительно злоупотребляю пирожными, хотя и не признаюсь в этом. Иногда у меня появляется желание наесться сладкого до отвала. Я злоупотребляю и вином. Вино, конечно, не настоящий алкоголь, но мне стыдно признаться, что днем я нередко прикладываюсь к бутылке, вот я и не говорю об этом своему врачу. Доктор Тейт, муж разлюбил меня, он встречается с другой женщиной, а мои единственный сын умер от болезни костей всего трех лет от роду. Я вешу двести тридцать один фунт, и вся кожа у меня в прыщах, хотя, говорят, это проходит к двадцати годам, а мне уже сорок четыре. Но ничего этого я не могу рассказать своему врачу, и знаете почему? Потому что он так себя ведет, будто, если ты не соблюдаешь диету, ты ему неприятна. Как же после этого я могу во всем ему признаться? И вот я хочу спросить у Вас: где же тут справедливость, доктор Тейт?»

Меня это заинтересовало. Я сложила перчатки и посмотрела на Сола в ожидании ответа доктора Тейта. Но вместо того, чтобы прочесть ответ, Сол отложил газету в сторону и окинул взглядом прихожан.

— Автор этого письма не исключение, — сказал он, — Им может быть и любой из вас, и я сам. Эта женщина живет под страхом осуждения, в мире, где любовь — понятие условное. Она стремится постичь, в чем же суть дела. И единственный человек, которого она решается об этом спросить, — это официально практикующий врач. Как же мы до этого дожили, в конце концов? Неужели мы так далеко отошли от Бога?

Я зевнула и аккуратно сложила перчатки.

Больше я уже не слушала проповедей Сола.

Но это не значит, что я перестала посещать молитвенный дом. О нет, я появлялась там каждое воскресное утро, садилась на скамью между мамой и Джулианом и улыбалась милой улыбкой жены. Пожалуй, это даже доставляло мне удовольствие: и что он сейчас отдален от меня, и ощущение мечтательной покорности, и никому не ведомая, недосягаемая глухота, в которую я погружалась. Его слова скользили мимо меня, как тиканье часов или шум океана. Тем временем я смотрела, как его руки опираются на кафедру, восхищалась его четко очерченными губами. Придумывала, как заманить его к себе в постель. Скамья, на которой я сидела, действовала на меня магически, обращала все мои мысли к постели. Это у меня, наверное, из духа противоречия. По воскресеньям Сол не хотел заниматься любовью. А я хотела. Побеждала то я, то он. Я бы ни за что не пропустила ни одного воскресенья.

В те первые годы у меня было много иллюзий. Я надеялась, что в один прекрасный день он вдруг откажется от своей веры и займется чем-нибудь другим. Примкнет, например, к банде мотоциклистов. А почему бы и нет? Мы бы разъезжали с ним повсюду. Селинда и я — позади. Я бы держала его за талию, прижимаясь щекой к его черной спине.

Черной.

Вот именно, это уже стало его сутью: даже на мотоцикле он сидел бы в поношенном черном костюме, и при нем всегда была бы Библия. Нет, он так и останется на всю жизнь проповедником. Но если даже все будет иначе, не уверена, что для меня это что-нибудь изменит.

Сол нередко приглашал к нам на воскресный обед разных бездомных людей, прихожан со Скамьи Кающихся. Иногда они так и оставались в нашем доме. Так, на втором этаже у нас жила пожилая дама, мисс Фезер, — ее выдворили из квартиры весной 1963 года, и она поселилась у нас до тех пор, пока не найдет себе другого жилья. Она так и не нашла его. И по-моему, не найдет никогда. У нас останавливались солдаты, бродяги, коммивояжеры, проезжие баптисты, тоскующие по богослужениям, наслаждавшиеся моими блинами из гречневой муки. Однажды в воскресенье к Скамье Кающихся подошел бородатый человек в рабочей одежде, прихожане как раз пели гимн «Я такой, как есть». Сол прервал пение и спустился с кафедры. Положил руки на плечи этого, человека. Потом обнял его, прижал к груди его голову с темными блестящими волосами голову… ну конечно же! Голову Эмори. Лайнуса Эмори, того самого Лайнуса, который заболел нервным расстройством и после смерти своей тети вернулся назад. Всегда подавленный, он от встречи этой светился как тончайшая фарфоровая чашка, поднесенная к пламени свечи. Мы повели его домой обедать. Он сидел за столом и смотрел на нас, вглядывался в лицо Селинды, жадно вслушивался в каждое слово, точно произносил его вместе с нами. Даже мама, даже пожилая мисс Фезер, предлагавшая ему домашнее печенье, вызывали блеск в его в глазах. Он так счастлив снова очутиться дома, сказал Лайнус. Потом поднялся наверх и занял одну из старых кроватей Альберты, а свои пожитки, вынутые из дешевого чемодана, разложил в комоде.

Вы следите за развитием событий? Теперь нас стало семеро, не считая временных постояльцев. Эймос все еще находился в Айове, кажется преподавал там музыку, Альберта жила где-то в Калифорнии. Все принадлежавшее ее дому мы взяли к себе. Ее кровати, шляпы, ее сыновья находились под нашей крышей, и окна ее дома смотрели в нашу сторону. Даже мама посмуглела, а мисс Фезер усвоила гордую осанку семейства Эмори. И личико Селинды стало такое ангельское, какое бывает на портретах в медальонах.

— Ты заметил, — спросила я Сола, — сколько теперь в нашем доме представителей семейства Эмори?

В ответ он только кивнул, не поднимая головы от своего календаря. Наверняка справлялся, когда предстоят очередные похороны или встреча молодежной группы.

— Я всегда мечтал, чтобы моим братьям было куда возвратиться, — сказал он.

Вот, оказывается, о чем он всегда мечтал.

Теперь мне все стало ясно. Наконец-то я его поняла: он был просто одинокий солдат, тоскующий по дому, жене, семье, вере. Случай весьма распространенный. На любой Скамье Кающихся найдется такой человек.

— Ты просто ищешь возможности уйти от одиночества, — сказала я.

— Такой возможности не существует, — отозвался Сол. Захлопнул календарь и посмотрел через комнату в темный коридор. И меня снова охватило сомнение: нет, не понимаю я его. Каков он был — я пыталась понять это все годы, что мы жили вместе, и сегодня опять не знаю, какой же он на самом деле. Наверное, так и буду отставать всю жизнь.