— Не забудьте, я была замужем.

Мы сидели в машине, грызли «Доритос» и смотрели, как деревья становятся все выше и чернее.

Глава 10

Впервые я ушла от мужа в 1960 году, после ссоры из-за мебели. То была мебель Альберты: он продал ее дом, а мебель почему-то решил сохранить. Не прошло и месяца нашей супружеской жизни, как он нанял грузовик и перевез все к нам: старые спальные гарнитуры, стол с линолеумовым верхом, обшарпанные стулья, пёстрые занавеси, шали, платья… Добавьте к этому пожитки ее свекра, реквизит и театральные костюмы, которые старик держал в столовой. Сначала я подумала, Сол решил устроить распродажу. Платить за хранение всех этих вещей мы не могли. Это ясно. Но оказалось, он и не собирался их продавать. Оставил себе все до последней тряпки. Наш дом и без того был забит мебелью, а он взял и удвоил каждый предмет: к одному журнальному столику приставил другой, к спинке одного дивана — второй диван. Безумие какое-то. У каждого предмета появилась тень, свой сиамские близнец. Мама не находила в этом ничего странного (теперь она обожала Сола, считала, что он не способен ошибаться), не могу сказать этого о себе. Он даже не распечатывал письма Альберты, зачем же ему понадобилась ее мебель? Сама я постоянно думала об Альберте, дорожила каждой ее мелочью, но эти-то вещи были ей не нужны. Если она сама их выбросила, я тем более могла от них отказаться.

— Сол, — сказала я. — Надо избавиться от этого барахла. Здесь невозможно двигаться, нечем дышать. Надо все это выбросить.

— Со временем разберемся, что к чему, — сказал он.

Я поверила. И продолжала спотыкаться о ящики с атласными туфельками и сапогами для верховой езды, больно ударялась о бесчисленные ножки стульев и все ждала, когда же он что-нибудь предпримет.

Но он поступил в баптистский колледж и погрузился в учебу. Ночами готовил задания, а каждую свободную минуту проводил в радиомастерской. Про мебель он и думать забыл, это было ясно.

И вот в октябре я решила самостоятельно избавиться от нее. Признаюсь, я делала это за спиной, так, чтобы было незаметно: тайком выносила одну вещь за другой и оставляла возле мусорного ящика. Мусорщик приезжал к нашему дому на грузовике по средам и субботам. В среду я выставила ночной столик, а в субботу — книжный шкаф. Выбрасывать сразу больше одной вещи я не решалась: в городе существовал лимит по вывозу на свалку громоздких предметов. У меня лопалось терпение. Ночами я глаз не смыкала, обдумывая, какую вещь вывести из дому в следующий раз. Выбрать было очень трудно. Комод? Или журнальный столик? — А может, кухонные стулья? Но их восемь штук, и как это нудно — выносить по одному, неделя за неделей. А может, диван — самую громоздкую вещь в доме? Но это Сол, конечно, тотчас заметит, как не заметить?

Теперь Сол относился ко мне тепло, но отрешенно — не такого отношения ждешь от мужа. Он сразу же определил мне место в своей жизни и занялся другими делами. Я была как забытая игрушка, которую ребенок рассеянно тянет за собой на веревке. Как это случилось, что между нами уже установились такие же неясные, запутанные, нелепые отношения, какие существовали у меня со всеми другими людьми?

На все наше имущество я смотрела теперь только с одной точки зрения: как оно будет выглядеть возле мусорного ящика? Не только на вещи Альберты, но и на мамины, и на свои собственные. В самом деле, зачем писать на письменных столах, ходить по коврам? Во время обеда я вдруг застывала, уставившись на горку с чашками для компота. Господи, да ведь их можно упрятать внутрь мусорного ящика и в тот же день выбросить что-нибудь еще! А папин «графлекс», которым я никогда не пользовалась, а моя детская одежда, хранящаяся в железном сундучке, а ящички, забитые фотографиями для паспортов давно умерших людей? Зачем мне все это?

В среду утром решение было принято: на сей раз это был комод Альберты. Я дождалась, когда Сол ушел в радиомастерскую, и снесла вниз по лестнице сначала ящики, один за другим, а потом и остов. Тащить остов было трудно, он гремел по ступенькам.

— Это ты, Шарлотта? — окликнула мама из кухни.

Пришлось остановиться, поставить остов на ступеньку, перевести дух.

— Да, мама.

— Что там происходит?

— Ничего, мама.

Я вынесла комод через парадную дверь, чтобы она не увидела, протащила вокруг дома, засунула в него ящики и оставила возле мусорного бака. Потом пошла на продуктами и в фотомагазин за бумагой.

Домой я вернулась только в полдень. Вошла в прихожую, положила покупки и вижу: стоит комод Альберты.

Это было все равно что столкнуться лицом к лицу с покойником, которого только что похоронили. Я перепугалась не на шутку. При виде Сола, стоящего позади со скрещенными на груди руками, мне легче не стало.

— В чем дело? Как он оказался здесь?

— Я нашел его возле мусорного бака.

— Да что ты?

— К счастью, сегодня День Колумба^[3], и его не увезли.

— Ах да, День Колумба! — сказала я.

— Сколько вещей ты уже успела выбросить?

— Пожалуй…

— Это не твои вещи, и не тебе ими распоряжаться, Шарлотта. С чего это ты вдруг решила их выбрасывать?

— Есть наконец у меня хоть какое-то право решать, что должно быть в этом доме? Когда я пытаюсь заговаривать об этом с тобой, ты лишком занят. Тебя же нельзя тревожить мирскими заботами.

— Но я работаю, — сказал Сол. — Засыпаю по ночам над книгами. Не могу же я все бросить и сию секунду заняться перестановкой мебели.

— Сию же секунду! Я просила тебя об этом еще в августе. А ты все ждешь подходящего момента. Ходишь, бормочешь что-то из Священного писания, репетируешь рукопожатия или еще что-нибудь, откуда мне знать, чем вы там занимаетесь…

— Конечно, откуда тебе знать, ты же отказалась идти в Хамден на открытие колледжа, где все это объясняли.

— Ненавижу Хамден, — сказала я. — Ненавижу всю эту затею. Я бы заставила тебя отказаться от нее, если бы знала, что вправе вмешиваться в жизнь другого человека, изменять его.

— Не понимаю тебя.

— Знаю, что не понимаешь. Проповедники не ставят перед собой таких, вопросов, в том-то и беда.

— Каких вопросов? О чем ты говоришь? Прошу тебя об одном: не трогай мои вещи, оставь их в покое. Я займусь ими когда-нибудь потом.

— Даже если из-за них я сломаю шею?

Он устало провел рукой по лбу.

— Никогда не думал, что ты такая, Шарлотта. Это моя мебель, и, что с ней делать, я решу сам. А теперь мне пора идти, я опаздываю на занятия. До свидания!

Он вышел, с нарочитой осторожностью прикрыв за собой дверь. Было слышно, как он заводит пикап. Я собрала покупки, отнесла на кухню; там, застыв на своем стуле, сидела мама.

В последнее время она как-то осела, стала обыкновенной рыхлой толстухой, но сидеть теперь могла на чем угодно и только в самые напряженные моменты, предпочитала свой деревянный стул. На лице ее застыло прежнее выражение испуга, побелевшими пальцами она вцепилась в потрескавшиеся подлокотники.

— Ничего страшного, мама. Все в порядке, — сказала я.

— Ты так плохо обращаешься с ним, а он такой порядочный, вежливый.

Меня она никогда так не любила, как Сола.

— Но я должна защитить себя, мама.

— Ты же не собираешься его прогнать?

— Прогнать? — переспросила я.

Именно этого мне и хотелось. Я представила, будто с палкой в руках бегу за ним, как женщина на коробке со стиральным порошком «Олд-датч»: «Вон! Вон! Хочу чистого воздуха!» Если бы мне удалось от него отделаться, чувство безнадежности и беспомощности рассеялось бы как туман. Я не видела бы его осуждающих глаз, замечавших все мои недостатки и промахи, избавилась бы, от его добропорядочного, вежливого присутствия, постоянно в чем-то изобличавшего меня. Но маме я, конечно, этого не сказала. Положила на кухонный стол покупки, поцеловала ее в щеку и, помахивая сумкой, вышла из кухни. Я прошла через весь город, зашла в закусочную Либби, заказала билет на автобус до Нью-Йорка.