Как и все бедные студенты Самаркандского художественного училища, студент Семенов мечтал иногда о любви. Он, конечно, мечтал о любви высокой, беззаветной, вечной. И о мимолетной тоже мечтал. «Хотя бы мимолетная, — думал он, — если уж вечной пока нет». Но и мимолетная любовь от него отворачивалась.

Лучший друг и однокурсник Семенова — Кошечкин — разбитной малый и такой же бедняк — утверждал, что для успеха в любви необходимы хорошие шкеры и корочки. «Шкеры» — это значит штаны, а «корочки» — туфли. Так они тогда выражались на своем студенческом жаргоне. Главное, говорил Кошечкин, это конечности. Когда конечности гениально оформлены — ноги, руки, голова, — тогда у тебя вид! От этого вида все девушки просто таять будут.

Голова их не особенно мучила, потому что ходили они там без головного убора. По перчаткам тоже не тосковали. Шляпу и перчатки вполне могли заменить красивая прическа и чистые руки. Но ноги — тут необходимы были корочки — не босиком же за девушками ухаживать!

Кошечкин даже процитировал известное изречение Чехова: «В человеке должно быть все прекрасным: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Что касается лиц, душ и мыслей, то они с Кошечкиным были на высоте. Были молоды, красивы, водку не пили — денег не было, — питались воздержанно, грызли гранит науки, думали о живописи, мечтали о высокой любви… но одежда! Вот в чем была трагедия.

Как раз в то время — на первом курсе — писал Семенов вывеску для одного старика узбека, продавца фруктов на базаре. Самаркандские узбеки были в этом отношении замечательными людьми: они любили заказывать студентам художественного училища вывески. И не только вывески: они иногда даже покупали этюды. Сидишь, например, перед мечетью Биби-Ханым или перед гробницей Улуг-Бека и рисуешь себе. Тут подойдет какой-нибудь хозяин близлежащего ларька, тихо сядет позади тебя на корточках в пыль и долго молча смотрит. Если этюд ему понравится, он говорит: «Эту мечеть (или гробницу) ты хорошо взял! Я видел, как это брал большой художник Герасимов. Но и ты хорошо взял, молодец! Продай — я тебе два кило винограда даю (или яблок, или груш)…» Ну ты, конечно, делаешь вид, что этот этюд тебе самому очень нужен. А узбек тогда делает вид, что этюд ему в общем-то не очень нужен. Но все это говорится только для приличия. Так вы некоторое время торгуетесь, ибо не торговаться там просто нельзя. Тогда тебя могут посчитать за дурака или решить, что этюд плохой, и сделка не состоится. А поторговавшись несколько минут, получаешь за обыкновенный этюдик два-три килограмма отличнейшего винограда без косточек! Это было для студентов большим подспорьем. В основном-то они и питались фруктами, овощами да хлебом: самая дешевая еда. Должен еще добавить, что самаркандские узбеки стали такими ценителями живописи неспроста: во время войны в Самарканде находилась Ленинградская Академия художеств, она-то и привила самаркандцам любовь к живописи. Стихийно. Так что город этот был для студентов-художников действительно благословенным городом: ходишь на пленэр да еще за это гонорар получаешь! Получали студенты плату натурой и за вывески, которые писали по заказу. Были это те же натюрморты, только на них еще требовалось написать несколько слов, например: «Фрукты и овощи. Колхоз такой-то, район такой-то» — по-узбекски. Работа эта была с авансом: сначала получали энное количество плодов, чтобы поставить натюрморт и написать его — на фанере или железе — масляными красками, потом этим натюрмортом питались, пока картина сохла, а под конец получали за работу еще… восточная сказка!

Ну, так вот… Кончил Семенов очередную вывеску, съел натюрморт и, когда работа высохла, понес ее сдавать в базарный ларек знакомому старику узбеку, который уже не раз покупал у него этюды. Подходит к ларьку — было их в Самарканде тьма, и на самом базаре, и в улицах-проулочках, и все почему-то небесно-голубого цвета, — подходит Семенов к ларьку, а там вместо старика молоденькая девушка сидит! Да еще к тому же русская! Вот тебе и натурщица! — подумал Семенов. Этакая милая курносая красавица (ему тогда почти все девушки казались красавицами). «Где ака? — спрашивает Семенов. — Я тут вывеску принес». — «Скоро, — отвечает, — придет… подожди». А сама сидит возле весов и так задумчиво и грустно в самаркандское жаркое небо смотрит, подперев щеку маленьким кулачком… А вокруг нее на широком прилавке горы винограда — янтарного, черного, красного, горы яблок, слив, груш, гранатов, персиков… тьфу ты, черт возьми, даже слюна во рту сбежалась! «Франса Гальса бы сюда! — подумал он. А потом подумал: — А я разве не Франс Гальс? Я тоже Франс Гальс! Да что там Гальс — я Дюрер! Я бы сам мог ее написать, такую девочку с виноградом… Щеки — персики, глаза — маслины, волосы — спелая рожь…» Стал он ее разглядывать. И все больше она ему нравится. И все больше ему ее жаль становится.

«Вот, — думает, — попала бедняга к этому старику! Небось не от хорошей жизни… Откуда-нибудь из России приехала на дешевые харчи. Родителей, наверное, нет… тоскует, как и я…» — разные мысли в голове завертелись. А сам все разглядывает ее, разглядывает. По всему видно, что она на одной, так сказать, ступеньке с Семеновым стоит. Платье на ней самое что ни на есть дешевенькое, ситцевое, стираное-перестиранное, и пожалуй что на голое тело надето… Ну, а что касается конечностей, то и они не лучше семеновских. Ноги ему, правда, не видны были, а руки — маленькие трогательные руки — пригляделся он — с грубой, потрескавшейся кожей, ноготочки обкусаны. И голова — хоть и пышные волосы цвета ржи, но плохо промытые, спутанные. Зато — глаза! Большие, коричневые! Брови черные, губы — гранат раздавленный… и «как синие птицы, трепещут ресницы»…

— «Освежи меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви!» — это Семенов вслух сказал, цитату из «Песни песней». Он в те годы много читал и часто огорошивал людей цитатами…

Красавица удивленно колыхнула ресницами — и протягивает ему яблоко! Она подумала — он есть хочет! И тут он — естественно — загадал! Он загадал: если яблоко будет кислым — тогда ничего не получится (сами понимаете — что!), если же сладкое или кисло-сладкое, все будет хорошо!

Надкусывает яблоко — сам смотрит на нее, смотрит! — жует: яблоко кисло-сладкое! «Ну, наконец-то! — радостно подумал Семенов. — Будет и на нашей улице праздник!» Ему вдруг жарко-жарко стало, кровь к сердцу прилила, в висках застучала… «Будь, — думает, — что будет!»

— Я, — говорит ей, — художник!

А что она натурщицей быть должна — совсем забыл!

Она молчит, смотрит только сочувственно.

— Вывеску вот принес, — говорит Семенов.

(Черт бы ее взял, эту вывеску, — зачем она ей?)

Она улыбается.

— Знаешь что, — отчаянно решился Семенов, — пойдем вечером в Комсомольский парк, погуляем… не на танцы, а просто так? А?

(На танцы, — подумал он, — ни ей, ни мне идти нельзя: из-за этих проклятых неоформленных конечностей!)

— Ну, так как? Придешь вечером в восемь к фонтану?

(Сердце бьется! Яблоко-то кисло-сладкое! — вертится в голове.)

Он заглянул ей прямо в большие коричневые глаза под ресницы…

Она слегка кивнула.

— Без обмана? — шепнул он отчаянно и жарко.

— Без обмана! — сказала она тихо.

В глубине ларька скрипнула дверь, и появился хозяин. Ему было уже лет под семьдесят, жилистый, коричневый, с классической черной тюбетейкой на серебре стриженых волос. Семенов заметил, как он стрельнул острыми глазами на него и девушку, что-то быстро каркнув ей по-узбекски. Она встала и вышла. Семенов сдал, не торгуясь, вывеску, взял свой заработанный куль винограда и побежал в училище…

Там — во дворе — стояла его койка под толстым раскидистым карагачом. Возле койки табуретка, под койкой — деревянный сундучок. Южная комната, так сказать, — без стен и потолка. Рядом под деревьями стояли еще койки — других студентов. Уже была осень, но все еще предпочитали спать под открытым небом: тепло! Сейчас во дворе никого не было, все разбежались по делам — кто куда, — только Кошечкин лежал на соседней с семеновской койке, заложив руки за голову, — смотрел вверх, ждал Семенова с виноградом. Они с ним всегда всем делились. Завидя Семенова, Кошечкин весело вскочил, и они стали хлопотать над ужином: лепешки, виноград… вода из колонки весело полилась в кружки, перехлестывая через край… Семенова тоже перехлестывало через край, и он все сейчас же рассказал Кошечкину.