— Лучше бы пошел писать, — сказал он. — Но никогда не знаешь, что лучше… Но будет еще такой закат, должен быть!
156
А солнце уже скрылось… Семенов посмотрел на часы: 18 часов 25 минут… август! Он опять взглянул в сторону заката — на фоне темно-оранжевого неба горы подернулись голубою дымкой. Полоса тумана под горой, залезая брюхом на скалу, тоже похолодела, ели на берегу стали черными, охристо-зелеными пятнами выделялись среди них березы. Берег над водой стал темно-коричневым, а вода в реке еще продолжала тускло светиться небом, и далекие камни посреди течения, в неясных нимбах пены, были темно-лиловыми.
«Сейчас совсем темно станет, — подумал Семенов. — Пора назад, к палатке, чай пить…»
Он подтащил обленившуюся в тихих прибрежных струях блесну к самым ногам — она вяло поворачивала в мутном подводном сумраке серебристые бока, — выдернул ее на воздух.
«Наконец-то я думаю только о красках да о рыбалке, а не о прошлом», — подумал он, но тем самым признал, что все еще об этом думает… и он сердито плюнул себе под ноги.
157
— Нацеплю-ка я красную блесну, мою любимую, — кину в последний раз и пойду…
Придерживая локтем спиннинг, Семенов достал из нагрудного кармана комбинезона жестяную коробку, отцепил вместе с грузилом белую блесну, потом открыл коробку и, поменяв блесны, сунул коробку обратно. Он мгновение любовался на вынутую блесну, держа ее в раскрытой ладони, — блесна была из темно-красной меди, толщиной в три миллиметра — тяжелая! — с большим синим каленым тройником на конце. Ее можно было бросать без грузила. Похожа она была на большой осенний ивовый лист и прекрасно, таинственно играла в воде — Семенов не раз наблюдал. Он всегда боялся потерять ее, зацепив где-нибудь за корягу или камень, пользовался ею редко, но она почти всегда приносила ему счастье — и щук в подмосковных водах, и судаков, и здесь — на Севере — больших хариусов и семгу…
— Работяга ты моя! — любовно сказал Семенов.
Он прикрепил ее стальным колечком к карабину — отпустил на воздух, в котором она закачалась, тускло отсвечивая, потом — расставив в воде ноги — прицелился — размахнулся — и бросил ее вдаль… блесна упала точно в начале кипящего потока под обломком скалы.
158
Семга схватила сразу. Семенов почувствовал живой удар, подсек, остановив на мгновение бег лески, и тут же чуть не упал от ответного рывка. Разбрызгивая у берега воду и распугав в ней мальков, он сделал несколько неуклюжих прыжков вперед, чтобы удержаться на ногах, и включил тормоз катушки… Он понял, что рыбина попалась здоровенная. Он сразу весь напрягся, тяжело задышал, крепко сжимая обеими руками спиннинг, — большой палец на тормозе — чтобы в любой момент выключить его и отпустить леску, если рыба рванется…
«Тринадцатая! — пронеслось в мозгу. — Моя тринадцатая!»
Сердце Семенова радостно забилось, потом вдруг заныло, и проклятая знакомая боль судорожно стиснула грудь, отозвавшись в локтях.
— О, черт возьми! — глухо забормотал Семенов. — Что это она сейчас выкинет… — он имел в виду рыбу.
Он пересиливал боль в груди и локтях и лихорадочно соображал: как быть, если семга помчится вниз по потоку или прыгнет вверх и устремится против течения? Он ждал решения рыбы.
Семга, стоя в мчащейся мимо нее воде, с застрявшими в горле острыми жалами тройника, тоже превозмогала режущую боль и тоже соображала, как быть дальше…
«Если рыба помчится — все равно — вверх ли, вниз — и леска кончится — бежать тут за ней некуда», — соображал Семенов. Окидывая глазами берег, он едва поворачивал голову: старался не выпускать из виду то место, под обломком скалы, где семга стояла. «Вверх по реке не побежишь и вниз тоже — и там, и там скалы…»
«В катушке у меня сто метров. Надо дать ей побегать, но не очень… главное: не пускать далеко ни вверх, ни вниз…»
Тут его опять схватило — во второй раз.
Он залез было в нагрудный карман — за нитроглицерином, — но семга, приняв наконец решение, рванулась вон из потока! Розоватой ракетой сверкнула она в воздухе — почти вертикально — и опять шлепнулась в реку… Хоть она и показалась издали небольшой, но Семенов знал, что впечатление обманчиво, — рыбина была что надо, килограммов на тридцать…
Катушка на спиннинге оглушительно затрещала — это семга рванулась сломя голову вниз по течению.
— Врешь! Не уйдешь! — азартно крикнул Семенов.
Он еще успел выключить тормоз, когда почувствовал, как все вокруг — вода, камни, горы, небо — все закружилось перед глазами — кровь жаркой волной ударила в затылок — желудок сжался и вытолкнул вверх содержимое… Выпустив из рук спиннинг — который пружинисто прыгнул в волны реки, — Семенов упал в мутные струи: его стало мучительно рвать.
«Что же это?» — удивленно подумал он, корчась в холодной воде от боли. Но река была спокойна, она приняла содержимое человеческого желудка как нечто совсем естественное, даже щедрое: подарок рыбам… Через минуту Семенова отпустило, и он, обессиленный, затих. «Не победила ты меня, однако, — еле прошептал он посиневшими губами. — Больное сердце не в счет!»
159
«Ну, как, Петрович, — отбываете? — услышал он голоса своих друзей-вертолетчиков. — Не соскучились у нас на Вангыре?» — вместе с тем были это голоса вовсе не вертолетчиков, а тех самых, которые всю жизнь незримо опекали его: пускали куда-нибудь или — наоборот — не пускали: «Отбываете?» — «Отбываю!» — покорно пробормотал он и подумал: «А вдруг не пустят?» — «Охота назад?» — «Охота», — хотел он сказать, но уже не мог. «Ну, ничего, бывайте! За вами, правда, должок: портрет обещали да картину… но мы еще встретимся, отдадите!» — Семенов судорожно кивнул…
160
Он опять увидел себя кудрявым маленьким мальчиком на руках у мамы — они идут под Москвой на даче — сквозь сосны светит солнце, и невдалеке пасется табун — Семенов хорошо видит за деревьями кивающих коней…
— Мой маленький! — говорит мама ласково. — Малыш мой! Животик у тебя разболелся.
Она поцеловала его.
«Живот у меня болит, это правда», — еще раз подумал Семенов.
Он почувствовал себя очень маленьким… беспомощным…
— Мамм-ма, — косноязычно пробормотал Семенов и бессознательно заплакал.
— Ну, что ты! Не надо. Ты же у меня мужчина…
161
А спиннинг Семенова сумасшедше прыгал по волнам Вангыра: обезумевшая от боли и страха семга тащила его вдаль — и волны тащили его вдаль — он то нырял, то выныривал тонким кончиком — катушка на его погруженном комле разматывалась в быстротекущей воде. Семга почувствовала ослабевшую леску — нырнула в глубину — и стала тереться раскрытой пастью о камни на дне реки… А спиннинг плыл все дальше, дальше, прыгая, ныряя, пока тоже не застрял где-то между камней порога.
162
Художник Семенов лежал в реке — голова под водой — и уже ни о чем не думал, не вспоминал. Сердце его, разорвавшись, остановилось, мозг — овеваемый ледяными струями — быстро остывал. В нем еще мерцали незавершенные картины прошлого — как в старой, рвущейся киноленте, — но никто уже не мог ни разобрать, ни осознать их. И не было там уже ни чистых белил, ни ярких цветов — через мгновение и это потухло, и ничего, мучившего его всю жизнь, не осталось. Весь его мир исчез.
И тут подплыли к человеческой голове золотистые рыбки — тальма, малек семги, — стали тыкаться в посиневшие губы, в небритые седые щеки, в белую бороду, в нос, и одна — осмелев — даже заплыла в открытый рот, жадно глотая смешанную с кровью мутную воду.
163
Швейцарские замечательные часы на откинутой в воде руке Семенова все еще шли: большая и маленькая стрелки показывали 19 часов 10 минут, а красная секундная весело скакала, не останавливаясь, — вперед, к следующему дню.
164
Темнота вокруг сгустилась, и река заревела сильней — это вода все выше поднималась в ней после ливня в горах. Но ни камней, ни желтой пены уже не было видно. Небо и река, разделенные черными горами, светились одинаковым тусклым блеском, и непонятно было — где ревет? — то ли вверху, то ли внизу…
