— И отчего я это тебе рассказываю — ума не приложу.

— Морна, — сказала я сквозь зубы.

— Верно, — удивился он, — когда опасность близко, на исповеди тянет. Может быть, ты заснешь, или тоже хочешь исповедоваться?

— Еще чего!

— Тогда спи.

На перекрестке Трех Корон стоит врытый в землю широкий резной столб. На вершине его — три птицы с женскими головами. Птицы кажутся живыми — так искусно вырезано каждое перышко, так плавно изгибаются крылья, так горят их обведенные золотом глаза. Одна из птиц — алого цвета. Она лишь начала расправлять крылья, лишь приподнялась для полета, лишь немного открыла юное, несмелое еще лицо. Вторая птица, синяя, как вечерний туман, как предгрозовое море, гневно и горько глядит на дорогу. Одно крыло ее падает безвольно, как перебитое, второе изогнулось, пытаясь оторвать ее от земли. У третей птицы белое оперение, по утрам на нем сверкает солнце. Она распростерла крылья над двумя другими птицами, словно заслоняя их от неведомой беды. Лицо ее запрокинуто, черты его прекрасны и тревожны; поверх дороги, поверх лесов, рек и гор смотрит она туда, где за краем неба таится море. Все три птицы увенчаны золотыми коронами. И три лица их — юное, гневное, прекрасное — как одно. А за ними дорога к городу.

Город был возведен в незапамятные времена. Никто не знал теперь, какими были люди, вознесшие к небу его гордые башни. Они давно ушли, оставив след лишь в легендах, да еще в стенах города, казавшихся нерукотворными. В ясную, хмурую ли погоду город был виден издалека. Посреди равнины высилась гора, трижды опоясанная оборонными валами и стенами. А за стенами и на самой вершине, был город. Он первым встречал солнце и последним провожал его, и когда на равнине царила еще тьма, на самой высокой башне города, звавшейся Надзвездной, горел первый ослепительно белый луч. А потом солнце восходило все выше, и слепящий свет его озарял загадочные письмена на стенах Семи Башен. Говорили, что в письменах этих сокрыта судьба города, но когда, наконец, удастся прочитать их — город погибнет.

Люди, жившие в городе, считали себя наследниками его древних зодчих, хотя и не сохранили почти ничего из их искусства и таинственной силы. Однако они отличались от других племен — были темноволосы, светлоглазы и высоки; умелы в ратном труде и искусны в ремеслах. Они хранили свои, отличные от прочих, обычаи и дети их с самого рождения повторяли слова сказаний, повествующих о дивном, чуждом и прекрасном племени — Серебряных Странниках, что некогда возвели город, а потом ушли к морю. И было предание, что Странники, уходя, оставили хранить город трех чудесных птиц, и птицы эти парят, незримые, в высоком небе — алая Сирин, птица юной радости, серебряная — Алконост — птица мудрости и света, и Гамаюн — синяя птица гнева и скорби. А когда все три слетятся в город — придет его величайшая победа и величайшее поражение.

Город звался — РАТАНГА.

АЛКОНОСТ. ВСТРЕЧА.

— За Харена можно больше не тревожиться, — сказала мне Танис. Еще раз посмотрела на спящего Харена, склонилась над ним — статная, полногрудая, из-под голубого покрывала выбилась рыжая прядь. — Ожил человек. Нынче же отправлю его в общий зал. А ты… ступай-ка лучше к Красным Вратам с подводами, должно быть, опять раненых понавезли. — И, подумав, добавила: — Незачем тебе ему на глаза показываться.

Она была права, Танис, старшая лекарка Дома Исцеления, строгая мать озорных мальчишек Рена и Сана, и все же мне стало горько. Неделю я сидела возле Харена, пока он был в жару, отпаивала, меняла повязки, поднимала лекарок при малейшей тревоге, а теперь — на глаза не показываться. Но приказ есть приказ, и я пошла на широкий, заросший травою двор, где у подвод ожидали молчаливые возчики.

С тех пор, как Вентнор, Боско и Харен, привезя меня в Ратангу, ушли сразу же отбивать нападение кочевников, я осталась совсем одна. Разведчики, должно быть, успели что-то наскоро объяснить, потому что меня не запирали и не судили, но никто также и не интересовался мною. Город был поглощен боями на внешних валах, городу было не до меня, и я бродила одна, дивясь и тоскуя, пока не встретила Рена и Сана. Им я рассказала все, и они поверили сразу. И отвели к своей матери Танис, а уж она согласилась принять меня в Дом Исцеления сиделкой. И, как нарочно, именно в те дни привезли тяжелораненого Харена…

Дорога к Красным Вратам шла круто под гору. Подводы гремели и грохотали, смирные мохноногие лошадки испуганно прядали ушами, взрывая копытами щебень. По обе стороны Тракта тянулись зеленые, похожие на барашков ратаны. Их было много повсюду, может быть, в их честь и назвали город? Этого я еще не успела узнать.

У Красных Врат и впрямь уже было много народу. Раненые лежали в тени под кустами остожника. Сюда, в Ратангу, привозили только тяжелых, легкораненые оставались в войске. Я уже третий раз была здесь, и всякий раз меня поражало будничное, ровное обращение с ранеными — Может быть, уже привыкли к виду страданий? Ни слез не было, ни причитаний, даже когда находили родных. "Странный народ," — в который раз подумала я, и тут кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, я увидела Вентнора и Боско.

— Вот кто нынче лечит, — ухмыльнулся Боско вместо приветствия, — жалко, что меня не ранили.

— Помолчи, — оборвал его Вентнор. — Мы товарища привезли. Присмотришь за ним сама, ладно? — Он просил, конечно, но эта просьба звучала, как приказ. И уж конечно я не собиралась ослушаться.

— Присмотрю, если доверяете. Где ваш товарищ?

— Сейчас принесем. А ты пока перевяжи другого. Болард!

Я вздрогнула. От зарослей к нам быстро шел высокий русоволосый юноша. Его серые беспокойные глаза остановились на мне.

— Не смотри так, — бросил Боско, — это не она.

Болард укоризненно взглянул на него. На правой щеке у него был странный шрам — будто три стежка рядом. Он бережно поддерживал левую руку правой.

Вентнор и Боско ушли. Болард смотрел на меня. Почему-то мне стало жарко от этого взгляда.

— Идем, — велела я, и он послушно пошел следом. И терпеливо ждал, пока я сдирала старую повязку, обмывала края раны, накладывала травы и заматывала полотном. А потом тихо сказал:

— Спасибо.

Возчик, сидевший на краю подводы, громко хмыкнул. Глаза Боларда вспыхнули гневом, и на мгновение из робкого юноши он стал суровым воином. А потом — сделался прежним.

Подошли Вентнор и Боско, неся на руках неподвижного воина — то ли он спал, то ли был без сознания. Лицо воина закрывала плотная черная маска.

— Он же задохнется!

— Не смей! — Вентнор перехватил мою руку. — Это обет. Лекарка снимет, если понадобится.

— И не он, а она, — добавил Боско.

— Что? — я даже не сразу сообразила, о чем речь.

— Это женщина, — устало пояснил Вентнор.

Ошеломленная, я сняла с женщины-воина прорванную на груди куртку. Вентнор помогал мне. Под курткой, поверх рубашки, блеснуло свежее полотно. Повязка была наложена умело и тщательно.

— Это я перевязывал, — похвастался Боско, услышав мое одобрение. — Что, гожусь в лекарки?

— Как я в воины. Вы возвращаетесь назад?

— Не сразу, — сказал Вентнор задумчиво. — Харена бы навестить. Как он там?

— Сегодня перевели в общий зал.

— Тогда мы с тобой.

"Проследим, как ты ее устроишь," — мысленно добавила я за него. Женщина-воин не выходила у меня из головы. Кто она? Отчего в маске? И какое отношение имеют к ней эти трое?

Не может быть, чтоб просто товарищи…

Раненых погрузили, и на подводах не осталось места. Мы пошли за подводами, увязая в щебне. Солнце поднималось все выше, припекало. Тракт становился все круче. Мне в легком платье было тяжело, а что уж говорить об оружных воинах! Даже Боско примолк. Или просто обиделся на мои слова? У Вентнора лицо было искажено усталостью и тревогой. Болард тяжело дышал, придерживая раненую руку.

Танис встретила нас на пороге Дома Исцеления и сразу начала отдавать распоряжения лекаркам и сиделкам. Вентнор вполголоса сказал ей что-то, она взглянула на меня, повела круглым плечом и громко проговорила: