Мысль эта, это объяснение пришли в голову тут же, молниеносно, до того еще, как я получил им подтверждение из следующих дашиных слов, малосвязных, безумных, -- пришли в голову, несмотря навсю нелепость, всю невообразимость факта, что первая дамакоролевствафарцует, перепродает тряпки, пришли в голову и -- странно -- как-то успокоили, расставили все по местам.
Ладно, Дашенька, ладно, не волнуйся, милая, ничего, ничего страшного, давай наденем то платье, новогоднее, оно самое лучшее, лучше всякой шанели, оно идет тебе идеально, ты будешь главной красавицей, императрицею, маркизою Помпадурю слезы прочертили темные от ресничной туши бороздки надашенькиных подгримированных щеках, Дашамоталаголовою и мычала, и мне так жалко ее стало, и раздражение прошло, и любовь сжаласердце, но не тауже любовь, что бросилав ее постель около трех месяцев назад, совсем не та, Дашенька, ну перестань, будет! ну давай не поедем -- онав другой раз позовет, никудане денется, не последний же у них семейный ужин наэтом светею но вся моя тонкая ирония, все увещевательные словаявно ушли в пустоту, потому что дашенькино лицо совершенно к этому времени переменилось, слезы перестали, глазасделались из несчастных какими-то оловянными, злыми, Дашенькаупрямо замоталаголовою и странным, скрипуче-пронзительным, шапоклячьим голосом заверещала: не-етю Онаменя никогдабольше не пригласи-ит. Онане допу-устит до Папашкию Мне теперь все-о понятно, все-о! Это онаназло, назло, нарочною с барского плечаю Она, дескать, главная, ане яю заверещала, и резко, грубо оттолкнув меня, принялась стаскивать, сдирать тяжелую шубу, которая цеплялась зачто-то и никак не желаласлазить. Дашенька! Дашенька! все суетился я, пытался не то помочь ей раздеться, не то помешать, но я уже явно был для нее не я, аснованекая размытая фигурас бородою: что-то вроде того абстрактного ё..ря, который сопровождал ее домой в новогоднюю ночь. ФигурапротиводействовалаДашеньке, и она, естественно, отбивалась: кулачками, ногами, и, между прочим, -весьмачувствительно. Шубаупаланапол, Дашенькапринялась заchanel, но ту уже не стаскивала, аоткровенно рвала: трещали нитки немногих швов, трещаланетронуто-белая ткань, трещали, ломаясь, наманикюренные дашины ногти. Это я, я, я! я, ане тыю я Его дочкаю нас в роддоме подменили, в Днепропетровскею Сейчас мне это абсолютно понятною ты боишься, что все откроется, и подсовываешь старое свое платье, чтобы я не пошлаю ая пойду, пойду, я придумаю как пойти, и Он все равно узнает правдую Он узнает, кто Его настоящая наследницаю Мне жалко было и Дашеньку, жалко и платье, но ни одну, ни другую жалость я не мог воплотить в действие, ибо в Даше пробудилось столько совершенно неудержимой, иррациональной силы, что не подступиться, и я, после еще пары попыток вмешательства, окончательно вынужден был наблюдать запроисходящим с безопасного расстояния. Впрочем, ткань поддавалась плохо: прочнабыла, несмотря накажущуюся тонкость, -- chanel не порвалась, скорее растрепалась, рассогласовалась, скособочилась; большая дряблая грудь вылезлав прореху и, трясясь, словно подмигивалакарим зрачком соска. И тут я почувствовал наплече чью-то тяжелую руку, посторонился, обернулся: человек в дубленке и пыжиковой шапке стоял напороге и, невозмутимо глядя наДашеньку, словно таи не билась в истерике, не рвалас себя одежду, не бормоталанечто невразумительное, авальяжно, ногананогу, сиделав кресле, покуривая длинную коричневую сигарету с золотым ободком, произносил: Дарья Николаевна? Машинапдана. (Дашенькаавтоматически поправила: подан, -- тот не обратил напоправку внимания). Спускайтесь. Произнеся, прошел мимо меня в комнату, взял вертящуюся в воздухе навитом шнуре телефонную трубку, водворил нарычаги и назидательно добавил: трубочку-то лжить следовает. Непорядок.
Холодный голос пыжикового приглашателя словно бы привел Дашеньку в чувство, привлек к реальности, но вот именно словно бы: еще раз поправив: класть, ане лжить, анаследовает внимания почему-то не обратив, онасказала: да-да, понимаю, сейчас, и уже осмысленным движением освободясь от платья, принялась закружевные нейлоновые трусики из недельки: раз так -- поеду голая! Я голая лучше, чем онав шанели. Меня Папашкаголую скорее признает. Как в роддоме голая была, где нас подменили, бирочки перевязали, так и тут появлюсь. Бирочки такие клеенчатые, к ножке привязываютю
Мужчинапостоял-постоял, послушал-послушал Дашеньку и вытащил из внутреннего карманапузырек с красной какою-то жидкостью. Уверенно прошел накухню, вернулся со стаканом, натреть полным водою, и плеснул тудаиз пузырька: водапочему-то сталане розовою, апозеленелаи забурлила, словно кипя, -- плеснул и подал Дашеньке: выпейте! Дашенькаотрицательно, с остервенением мотнулаголовой, тогдаприглашатель ловко, профессионально, я не успел разобрать даже как, ухватил Дашеньку, задрал ей подбородок, разжал рот и влил содержимое стакана: все без остатка, только зеленая капельказадержалась, задрожалав уголке губ, -- влил и тут же отпустил. Дашенькаобмяклаи упалабы напол, если б приглашатель столь же ловко, виртуозно не подвинул ей кресло, подвинул и, заголив от дубленки запястье, уткнулся взглядом в циферблат часов; между большим и указательным пальцами синел вытатуированный якорек. Так простоял приглашатель недвижно минуты четыре, после чего подошел к Дашеньке и, резко рванув заволосы безвольно висящую ее голову, привел в себя: одевайтесь, поехали. И так уже опаздываем! О-де-вать-ся? как-то уж-жасно саркастично произнеслаДашенькаи демонически захохотала. В это?! -- показаланаостанки шанели. Значит, и вас онаподкупила? Впервые давая понять, что он осведомлен и о моем в квартире присутствии, приглашатель с демонстративным сожалением глянул нанесоблазнительную наготу Дашеньки, развел руками: будьте, дескать, свидетелем: сделал что мог, вполголоса, интимно посоветовал: не оставляй одную в таком состояниию и вышел -- хлопнуладверь. Дашенькабросилась было заним, но я, уже пришедший в себя, растопырил объятья, загородил путь, взял ее в охапку -- зубы дашенькины стучали, вся онагорела, дрожала -- потащил надиван: успокойся, успокойся. Хотя у меня все это получилось далеко не так лихо как у пыжикового приглашателя, несколько минут борьбы со мною все-таки обессилили Дашеньку: оназакрылаглаза, откинулась наподушку, сноваушлав беспамятство.
Словно пародируя пыжикового мужчину, и я глянул начасы: ужин не состоялся, теперь бы не пропустить рейс. Пародия продолжалась: я двинулся накухню, пошарил в аптечке, нашел седуксен, элениум, накапал в рюмочку валокордина, -все это втиснул, влил в дашенькин рот, вру, не все: добрую половину жидкости оставил темным пятном наподушке, -- затем нацарапал коротенькую записку, что, мол, не переживай, не расстраивайся, как-нибудь наладится, утрясется, из Тбилиси, мол, позвоню, подхватил кофр, погасил свет и бегом направился к метро.
В вагоне, качающемся настыках, я, опаздывая, нервничал от невозможности ускорить его бег и в поисках, чем бы заняться, отвлечься, наткнулся надавешний Мышкинский конверт. Аккуратно, со школьным наклоном написанное, видать, перебеленное с исчерканного вдоль-поперек черновика, письмо изобиловало оборотами высокого штиля, оговорками типа: я боюсь, что Вы меня здесь неверно истолкуете, я имел в виду, чтою и Вам, конечно, все это покажется смешным, но яю и содержало приглашение кю дуэли. Не больше и не меньше! Я не знаю, писал Мышкин, я, честное слово, просто не знаю, как еще можно наказать Вас (Вы -повсюду с заглавной буквы) заВаши подлость, разврат и безнравственность, зато, что Вы топчете грязными своими подошвами все, что есть еще святого у человека, -- не бить же Вас, не подкарауливать в темном переулке, тем более что Вы крупнее меня телом, не в милицию же обращаться и не в газету ЫКомсомольская правдаы, но если в Вас осталась хоть капля совести, хоть след того, что прежде считалось Вашей совестью, если былау Вас в детстве мать, вы, конечно, примете мое предложение, ибо не сможете не осознать, в какую бездную -- и так далее; я, правда, не совсем уловил заобщими патетическими местами, каков же, собственно, повод для вызова: тот ли, что я спал с невестою юного бретера, тот ли, что с матерью невесты, тот ли, что интриговал, чтобы ни его, ни невесту не допустить до дяди Нолика, -- может, и тот, и другой, и третий вместе. В конце же письмаподробно, запутанно и тоже все в оговорках шло описание условий дуэли: решит жребий, ни один из нас не должен подвергнуться опасности обвинения в убийстве; тот, накого жребий падет, должен покончить собою любым способом; жребием же, чтобы не встречаться со мною лишний раз, чтобы исключить возможность подлогаи надувательства, ибо от такого человека, как я, можно ждать любой подлости, -- жребием же пускай будет четное или нечетное число букв Ыоы в верхней левой колонке первой полосы завтрашней (то есть, уже сегодняшней, заметил я про себя) газеты ЫL`Humanitйы, не учитывая заголовкаи надстрочных значков (у них в училище, видимо, преподают аристократический французский!); газету ЫL`Humanitйы он выбрал не из пижонства, как я могу подумать, аисключительно, чтобы у меня, человека, как мы уже выяснили, бесчестного, не возникло подозрения в передержке и чтобы и я сам натакую передержку не пошел, потому что соблазн велик, анаколичество букв в любой советской центральной газете заночь повлиять можно. Можно, конечно, повлиять и наЫL`Humanitйы, но это ужею -- и сновадлинный абзац отступлений и подробнейших оговорок, почему велик соблазн, и почему повлиять наЫL`Humanitйы застоль короткий срок значительно сложнее, чем налюбую советскую центральную газету, и еще почему именно нацентральную. Единственно, о чем Мышкин забыл упомянуть в столь развернутой картели -- это кому из нас смертным приговором явился бы нечет, кому -- чет.
