Врага далее кратко изложил свои доказательства. Во-первых, невозможно понять, что побудило Еремина отправить такое письмо. Во-вторых, в Енисейске не было охранного отделения. В-третьих, к ротмистру Железнякову Еремин не мог обращаться так вежливо, равно как и завершать столь же вежливо свое письмо. Далее Врага систематически изложил и другие аргументы, уже появившиеся к моменту его публикации в печати и рассмотренные нами выше.

Опубликованная к этому времени книга Левина мало что добавляла к его аргументации в пользу подлинности письма Еремина. Однако она в концентрированном виде содержала ответы его оппонентам. Суть их в следующем: отзыв о Сталине как агенте, работа которого отличалась точностью, "подходит к нему больше, чем к большинству революционеров"; упоминание Петербурга, а не Санкт-Петербурга "является признаком подлинности, поскольку так обычно называли столицу"; к концу 1913 г. Джугашвили уже был известен как автор книги "Марксизм и национальный вопрос", подписанной псевдонимом "К.Сталин"; шестикратное упоминание его имени в письме также указывает на его подлинность, поскольку фальсификатор "наверняка избегал бы таких повторов".

В обширной рецензии на книгу Левина Аронсон повторил свои прежние аргументы относительно подложности письма Еремина и дополнил их новым. "Разве это постижимо, -- пишет он, -- чтобы на протяжении более 40 лет никто не мог раскрыть "великий секрет" человека, окруженного ненавистью? Разве Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Томский и другие не использовали бы этот козырь в своей борьбе против Сталина? Разве не был бы документ, будь он подлинным, передан нацистским или японским агентам? Разве некий чиновник охранки держал бы его под замком и в конечном итоге продал нескольким русским эмигрантам? И, в частности, по какой причине бывшие чиновники царской полиции скрывали службу им Сталина?"[241]

Пытаясь найти политические мотивы подлога, вернее его реанимации в 1956 г., Аронсон увидел их в том, чтобы переключить внимание общественности с развенчивания сталинщины "в сферу спорных мелочей", и далее делает важный вывод: доказательство подложности письма Еремина "стало бы сокрушительным ударом всему делу дискредитации сталинизма".

Иначе посмотрел на книгу Левина ее рецензент в газете "Россия" П.Шпилевский. Старательно изложив доводы автора относительно подлинности письма Еремина, он далее заметил: "Если, пренебрегая всеми шестью изложенными доказанными фактами, попытаться утверждать, что все-таки документ подделан, то его подлинность от этого только выиграет..." Суть последующих рассуждений автора, подтверждающих этот неожиданный вывод, сводилась к следующему. Если письмо -- фальшивка, то она могла быть изготовлена только тогда, когда деспотизм Сталина стал очевидным. Вряд ли подлог сделан в СССР. Следовательно, автор или авторы фальсификации должны были иметь в своем распоряжении соответствующую пишущую машинку и бумагу дореволюционных образцов. Тот или те, кто стоял (стояли) за фальсификацией, должен был быть в курсе биографии Сталина тридцатилетней давности, в курсе агентурной работы Департамента полиции по социал-демократическому подполью и правил постановки делопроизводства в этом учреждении. Кроме того, пишет Шпилевский, в случае фальсификации "документ должен был быть иначе составлен, т.е. лишен сомнительных, трудно доказуемых деталей"[242].

Вскоре своим критикам -- Подольскому и Аронсону -- вновь ответил Левин. Он представил фотокопию подлинного документа Департамента полиции, отправленного за несколько месяцев до письма Еремина, в Норвегию и хранящегося в архиве Гуверовского института. Оно опровергало наблюдения Подольского над формуляром письма Еремина, и поэтому Левин торжествующе заметил, что Департамент полиции "следовал не правилам, принятым в гражданской переписке.., но правилам, принятым в военных учреждениях". Касаясь же аргумента Аронсона относительно того, что Еремин не мог в июле подписать свое письмо, так как был переведен в Финляндию, Левин и вовсе обезоружил своего оппонента. Оказывается, по свидетельству генерала Спиридовича, в 1913 г., когда праздновалось 300-летие дома Романовых, царская семья путешествовала по России "в сопровождении высоких жандармских чинов -- подчиненных (?! -- В.К.) Еремину, а потому он оставался на своем посту несколько недель после своего назначения"[243].

"Новое русское слово" вскоре предоставило свои страницы и человеку, непосредственно служившему в российском МВД и даже знавшему Еремина[244]. "Каждому, кто хоть немного знаком с системой письмоводства в Департаменте полиции, -- писал Николай Веселаго, -невозможно представить, чтобы из него вышел подобный документ, контрастирующий с подлинными документами стилистикой, характером адресовки, концовки, исходящим номером 2898, что не соответствует самой работе Особого отдела, из которого ежедневно исходило не менее 50 номеров, большинство, или даже почти все, секретные, а это была вторая половина года". Осторожное, но все же сомнение у Веселаго вызвало и упоминание Енисейского охранного отделения. "Если мне память не изменяет, -- заметил он, -- в то время в Енисейске был розыскной пункт, но утверждать этого я не могу, так как 43 года -- слишком большой срок, чтобы помнить это". И в то же время Веселаго уверенно заявил, что 12 июля 1913 г. (пятница) Еремин точно еще находился в Особом отделе Департамента полиции, ссылаясь на "одно мое личное дело" этого дня, зафиксированное в памяти.

Полемика продолжалась словно закрученная и брошенная вверх монета: "орел" или "решка", подлинное или сфальсифицированное письмо Еремина. Для тех, кто наблюдал дискуссию вокруг него, кажется, истина уже представлялась непостижимой, как непостижимо угадать падение монеты, брошенной, впрочем, честной рукой.

Заметка бывшего полкового адъютанта Е.Л.Янковского поясняла "характер и общий вид" документов, установленных Положением о письмоводстве военного ведомства. Чиновник с многолетним стажем, он констатировал, что строгие правила, зафиксированные в этом Положении, "не могут являться окончательным критерием при выяснении подлинности сталинского (так в тексте. -- В.К.) письма", поскольку российская практика была, как всегда, далека от идеала.

Полемическими ударами вскоре вновь обменялись Левин и Аронсон. Левин повторил свои аргументы в пользу подлинности письма Еремина и одновременно попытался подкрепить их новым фактическим материалом. Цитируя не вызывающее сомнение письмо Департамента полиции генерал-губернатору Финляндии о предотвращении контрабанды оружия от 20 августа 1913 г., он обращает внимание на то, что в нем упоминаются "секретные агенты", ссылается на свидетельства современников о наличии в Енисейске охранного отделения, в т.ч. Б.Николаевского, бывшего в Енисейске председателем Комитета общественной безопасности и заставшего полковника Руссиянова за уничтожением бумаг у себя в кабинете. Касаясь эпизода с назначением Еремина в Финляндию 11 июня 1913 г., Левин приводит документальное свидетельство о том, что тот еще 20 июня находился в Департаменте полиции в Санкт-Петербурге, что подтверждает и публикация Веселаго. Более того, Левин в одном из финских архивов обнаружил извещение генерал-губернатора Финляндии о том, что 11 июня Еремин назначен под его командование. Извещение было получено канцелярией генерал-губернатора 7 июля, что, по мнению Левина, означает: Еремин не мог занять новый пост сразу после назначения на него[245].

В ответе Левину Аронсон усилил свои прежние аргументы, добавив к ним новые. Шестикратное упоминание в письме Еремина псевдонима "Сталин" никак не возможно объяснить, если учесть, что Джугашвили до 1913 г. всего лишь однажды использовал этот псевдоним; все устные свидетельства о наличии в Енисейске охранного отделения, на которые опирается Левин, носят характер предположений и не подкреплены конкретными документальными фактами; Левин не доказал, что Еремин мог подписать 13 июля 1913 г. письмо в Енисейск[246].

Легко заметить, что в полемике вокруг письма Еремина ее участники от общих рассуждений и домыслов постепенно все чаще и чаще стали обращаться к свидетельствам очевидцев, а затем использовать и документальные источники. Полемика из разряда отвлеченных интеллектуальных упражнений все больше становилась на почву реального анализа, добывания конкретных, проверенных знаний.