В ответном письме Горький подтвердил, что "давно когда-то, еще до Октября 17 г., я действительно переписывался с Анучиным-этнографом, автором работы о шаманизме, имя и отчество этого Анучина я не помню..."[145] Письмо Горького, казалось бы, все ставило на свои места: оно подтверждало факт его переписки с Анучиным, хотя последний и не выглядел столь значимой фигурой, как в опубликованных позже письмах Горького к Анучину.
Теперь нам следует попытаться установить бесспорно имевшие место факты. Факт первый: Анучин состоял в переписке с Горьким и имел у себя подлинники горьковских писем к нему. Факт второй: из общего комплекса писем Горького к Анучину часть их представляет собой машинописные копии. Факт третий: Анучин смело пошел на публикацию всего комплекса горьковских писем еще при жизни писателя. Факт четвертый: подготовка и легализация писем Горького случились в очень тяжелый период личной жизни Анучина, в сложнейший и мрачный период общественно-политической истории СССР, точно так же как и написание воспоминаний о Ленине, -- в 1924 г., когда, спустя три года после эпизода с письмом Унгерна и его постановки на учет в губернской ЧК, он был арестован.
Какие выводы или, более осторожно говоря, предположения, мы можем сделать из этих четырех бесспорных фактов?
Первое. Анучин, имея на руках, по крайней мере, два подлинных письма Горького к нему, мог демонстрировать их любому, говоря о своей "переписке" с писателем, и даже, ссылаясь на них, обращаться к нему с просьбой о помощи. Это значит, что, "прикрываясь" подлинными письмами, он мог какую-то часть остальных придумать в виде машинописных копий.
Второе. Обращают на себя внимание обстоятельства утрат оригиналов писем Горького и Ленина к Анучину: и в том, и в другом случаях они оказались чрезвычайными и очень похожими. Письма Ленина изымает ЧК, и они в 1924 г., когда ленинское эпистолярное наследие начинает активно собираться, бесследно исчезают в архиве ЧК. Сценарий утраты писем Горького почти аналогичен: ГПУ вот-вот должно было изъять письма, и перед угрозой этого Анучин их уничтожает сам, оставляя тем не менее их копии, -- странный поступок, лишивший Анучина неких юридических доказательств достоверности его слов о связях с Горьким.
Третье. Вполне допустимые изъятия карательными органами оригиналов писем Ленина и Горького, однако, почему-то не распространяются на их копии, содержавшие столь же "неправильные" мысли, как и их оригиналы. Почему же тогда они остаются в распоряжении Анучина?
Четвертое. Легализация писем Ленина, написание воспоминаний о нем, легализация писем Горького и воспоминаний о Ленине совпадают с тяжелыми эпизодами в личной жизни Анучина, когда подвергалась опасности его свобода.
Читатель, надеюсь, поймет автора. Он, как и автор, имея некоторое представление о деятельности карательных органов советской власти, вправе больше поверить Анучину. Но автор не имеет права рассуждать категориями веры и берет на себя научную и моральную ответственность сделать вывод: совокупность всего рассмотренного материала дает основание выдвинуть гипотезу о том, что Анучин сфальсифицировал часть своей переписки с Горьким и Лениным и стал организатором и инициатором легализации своих подлогов. Это прекрасно видно из его писем к писателю, критику, литературоведу и главному редактору журнала "Сибирские огни" С.Е.Кожевникову. Они показывают, как последовательно автор фальсификаций сумел обмануть своего корреспондента и заставить его стать своим "менеджером", добровольной и преданной "рекламной лошадкой"[146].
Что же за цели преследовал Анучин, изобретая свои подлоги? Для ответа на этот вопрос внимательно посмотрим на то, каким на их страницах предстает перед читателями корреспондент Горького. Это революционер, в юности сумевший организовать бунт семинаристов в Томске, затем, во время Первой русской революции, ставший одним из радикальных лидеров в руководстве "Красноярской республики", человек, встречавшийся с Лениным в Красноярске. Это известный общественный деятель Сибири, один из идеологов "сибирского областничества" как общественного движения за превращение региона в особый субъект России (СССР). Это крупный мыслитель, посвятивший себя изучению глобальных проблем мировой и региональной истории, свободно ориентирующийся в философских учениях от Конфуция до современности. Это известный ученый -- антрополог, этнограф, фольклорист, труды которого высоко ценили Горький и Ленин, постоянно прибегая к его советам. Это, наконец, признанный писатель, которому по плечу не только написание романа-эпопеи, но и формулирование опередивших время мыслей о теории социалистического реализма в литературе и искусстве. Иначе говоря, "ленинские" и "горьковские" оценки личности и деятельности Анучина рисуют нам человека, имеющего научные, общественно-политические, литературные, организационные заслуги, долгие годы неизвестные его современникам или забытые ими.
Письма Анучина к Кожевникову за декабрь 1940 г. -- июнь 1941 г., как представляется, дают по крайней мере частичный ответ на вопрос, для чего Анучину потребовались фальсификации. Анучин страстно мечтал о публикации своих стихов и романов "Волхвы", "Азия для азиатов", "Красноярский бунт". Увы, с публикациями ему не везло. Доморощенного философа и провинциального писателя упорно не хотели признавать ни в центральной печати, ни в издательствах Сибири. Трудно сказать, в чем скрывалась причина столь злосчастной судьбы творчества Анучина: в его ли профессиональном неумении или же в неспособности вписать свое творчество в строгие каноны литературы социалистического реализма. И тогда Анучин решил использовать мнения ушедших из жизни авторитетов. Надо сказать, что поначалу это ему удалось. По его собственному свидетельству в письме к Кожевникову, после появления в "Правде" заметки о письмах к нему Горького "на меня посыпался град предложений об издании их, -- одиннадцать предложений!"[147] Дальше -- больше. 26 февраля 1941 г., когда "ленинская" и "горьковская" линии связей Анучина уже были изрядно прочерчены на страницах многих журналов и газет, он сообщал тому же Кожевникову еще более радостную весть: "Получил от одной из толстых редакций телеграмму, просят спешно выслать роман ("Волхвы". -- В.К.); получил письмо от издательства, просят спешно выслать всю продукцию; получил милые письма от института М.Э.Л. и от музея им. Горького. А вчера по радио передавали мою биографию". И как самый важный итог усилий Анучина по фальсификации в этом же письме содержится его признание: "Почти четверть века я сидел тихо, скромно и молчал о встречах, переписке и о своих литературных произведениях -- и никто мною не интересовался, а теперь, на старости лет, столько внимания"[148].
Анучин мог торжествовать. Но судьба в очередной, теперь уже последний, раз отвернулась от него, лишив реальной надежды на издание написанного. Великая Отечественная война изменила приоритеты, шансов быть изданным не стало. Но и в новых условиях он мечтал о признании и бессмертии. Последнее ему удалось больше. Анучин успел передать свой архив в Государственный Литературный музей[149]. Для потомков остался "след" маленького, честолюбивого и очень невезучего человека.
И все же в чем-то этот человек оказался выше своих современников. Это "что-то" -- изобретенный им "жанр" подлогов. Как кажется, Анучин решил посмеяться над своими советскими современниками. 20 декабря 1940 г. он написал в редакцию журнала "Сибирские огни" замечательное письмо. Внимательно вчитаемся в некоторые его строки. "Когда лет 7--8 тому назад Истпарт предложил мне написать воспоминания о встречах и совместной работе с видными революционерами, я охотно принял это предложение.
Будучи не подготовлен к подобной работе, я решил подковаться в отношении техники и засел за штудирование разных авторов, писавших воспоминания. Проработал около двадцати книг -- и у меня навсегда пропало желание писать воспоминания.
Все эти мемуары, все без исключения, страдают одним и тем же тяжелым пороком. Всегда получается так, что воспоминатель, нередко третьестепенная величина во всех отношениях, оказывается обязательно в центре, а вокруг него начинают вращаться, как планеты вокруг Солнца, таланты, знаменитости и крупные люди.
