Люди… я видел тысячи оборванных жизней, молодых и старых. И все они были уверенны, что они реальны. Их чувственный опыт говорит им о наличии уникальной личности, у которой есть цель, предназначение. Столько уверенности, что они нечто большее, чем биологические марионетки. Но правда выходит наружу, когда им подрезают нитки и они падают вниз. Здесь работают идеи куда шире, в частности, что все наше общество делит на всех одну иллюзию. В последний момент они осознали, как это легко просто умереть. Не сразу, но они смиряются. В эту последнюю наносекунду они поняли, что человек это просто наспех склеенное высокомерие и тупая настырность, и что это можно легко отпустить, наконец, понять, что не стоило за это так держаться. Осознать, что вся твоя жизнь – любовь, ненависть, боль, – все это одно, все это просто сон, который ты видел в своей запертой комнате. Сон о том, что ты человек. И как это часто бывает со снами, в конце тебя ждет чудовище.
Вдруг хлопнула тяжелая дверь, и отвлекла оратора от его триумфа. В зал стремительно и властно залетел Трубецкой. Он сверкал глазами, как Зевс бросался молниями, под гнетом его тяжелейшего взгляда сидящие за столом вжались в стулья и, кажется, совершенно с ними срослись.
– Эдмунд! – через весь зал закричал Трубецкой своим басом.
– Дайте угадаю, – слащаво запищал Эдмунд, – любимая доченька предпочла остаться без головы?
– Как ты попал в Правительство со своей подлой душонкой? – разъяренно громыхал Трубецкой.
– Моя душонка давно под землей бродит, – омерзительно улыбался Эдмунд, выводя пальцем по столу круги, – А твоя вот где? Семья на грани развала, карьера под откос, влияния никакого больше ты не имеешь. Каково быть таким неудачником?
– Намного приятней, чем быть тобой, мелочная мразь, – окончательно вышел из себя глава хранителей и, багровея, двинулся навстречу противнику.
Эдмунд в одно мгновение сошел с ума еще больше обычного. Он налетел на главу хранителей, словно бык на красную тряпку, схватил за воротник рубашки, в одну секунду разбил дверь, открывающую выход на огромный открытый каменный балкон, и выкинул соперника с высоты трехэтажного дома вниз на железные шипы. Все в кабинете Сейма ахнули и привстали, собираясь посмотреть на труп, но Эдмунд своим безумным взглядом и оскалом чудовищной собаки убедил всех тихо занять свои места и продолжить вынесение смертных приговоров.
Петр Трубецкой был убит Эдмундом Томасом.
Сверху послышался скрежет ботинок охранников, Ольга, поняв, что за ней пришли, встала, подошла к решетке, подняла руки, чтобы на них надели еще цепи. Открылась решетка, и показались два великана в старых плащах с покрытыми головами, не проронив ни слова, они повесили еще один замок на цепи, сковывавшие руки наследницы, и потянули Ольгу наверх. Ольга пошла за ними, молча и смиренно. Когда они вышли из подвального помещения на поверхность, она осмотрела территорию. К несчастью, первое, что она увидела, было лежащее красно-черное пятно под единственным балконом крепости. Сердце ее екнуло – она присмотрелась сильнее – и тогда сердце вовсе остановилось. Ее бросило в жар, затем в холод и дрожь, голова закружилась, и тошнота подступила к горлу. Она споткнулась и потеряла туфлю, охрана потянула за цепи сильнее, давая понять, что идти надо еще быстрее. Ольга скинула вторую туфлю и пошла босиком по режущим ступни мелко раздробленным камням. Она сдержала слезы и снова посмотрела по сторонам.
Стальные облака доспехами на своей груди закрывали весь небосвод. Титаны, они стояли прямо над головами людей, пики крепости протыкали их так, что верхний треугольник уходил за облака, а на виду оставалась лишь полурассыпавшаяся трапеция. Озон в воздухе сплетался с застоявшимся запахом сырости и страха. Крепость стояла широким полукругом. Ее каменные серые стены где-то почти обвалились, а где-то были вымыты ливнями, выцарапаны ногтями, обкусаны.
По каменным грязным плитам шаркали отяжелевшие ноги. Ступени, ведущие на платформу, лежали криво от времени и количества вынесенных ими приговоренных людей. Разбитые камни острием рвали ступни. Опрысканные кровью и презрением они скалили свои зубы, как акула перед гибелью скалит, стараясь показать весь завораживающий ужас и нелепость своего могущественного и все же бессмысленного существования.
Перед эшафотом стояла толпа хранителей и вампиров, все они были в плащах, черных, синих или белых, все закрывали свои головы капюшонами, так чтобы только видеть происходящее, а их бы никто не увидел. И правда невозможно было узнать кого-то из той толпы, приговоренные то-ли и смотрели на большое, огромное количество "никого", желающего их смерти. Ольга была первая в очереди на свершение смертного приговора. На балконе в ряд стояли члены Сейма и зачитывали вынесенный приговор Трубецкой. Ее подняли, и палач уже приготовил шприц с лоренцием, как писклявый голос Эдмунда объявил:
– Пусть бывшая наследница, любимица своего отца, наша великая надежда скажет, за что предела нас и раскается перед всеми нами в содеянном, чтобы смерть ее была легче!
Толпа зашумела, зашуршала и согласно покивала, требуя объяснений. Ольга подняла голову, посмотрела на существо, убившее ее родного человека, затем перевела взгляд на своего все еще лежащего в шипах отца, вспомнила смерть Тома. Набрала полную грудь воздуха и начала говорить, властно смотря на спрятанные головы собравшейся публики:
– Я поняла, что человек, будучи сильным при тяжелых условиях жизни, слаб, когда начинает работать механизм насилия, запущенный много времени назад, – голос ее был силен и тверд, как и она сама в тот миг, – Стереотип того, что этому механизму нужно подчиняться, не просто впитали с молоком матери, здесь им дышат. Никто больше не думает, что с ним можно бороться. Все ждут, что огромная рука, с которой ни одна живая душа не справиться, покарает их за попытку изменить существующий порядок, хотя, на самом деле, сама рука уже давно не понимает, почему перед ней падают на колени. Эта иллюзия власти ежедневно уносит тысячи жизней лишь от того, что когда-то Рюрик согласился править народом. Я верю, что бог создал нас разными не для того, чтобы мы выясняли, какой вид сильнее и кто достоин жить, а для того чтобы вместе найти путь к жизни, которая будет еще лучше той, которую он нам подарил. То, что происходит за этими камнями нельзя назвать справедливым отбором или защитой, освобождением. Это не то, что люди называют правильным или верным или честным или благородным. Здесь творятся ужасные кошмарные вещи, которые чернят наши руки. Кто сказал, что эти дети опасны? От кого вы здесь спасаетесь? От семилетнего мальчишки? Это обычные дети, без крыльев, без клыков, простые смертные.
– Но они видят мертвых! – кто-то из толпы крикнул, и толпа его поддержала.
–Да, видят, – подтвердила Ольга и продолжила свою речь, – Но не кричат об этом. И те мертвые, которых они видят, знают, где из место в этом мире, не притворются. А твоя душа уже давно мертва, но тело все еще топчется землю и я тебя вижу- это ужасно. Я чувствую проклятой себя. Эти дети намного лучше нас с вами, они достойны жизни больше, чем каждый здесь стоящий в плаще. Не покрывайте головы, они и так уже покрыты плотным слоем позора. Если вы все служите для блага народов, тогда как вы объясните смерть этого мальчика? Великий сейм, неужели вы правда думаете, что все это твориться на благо? 800 лет назад один человек сказал, что услышал и все покорно выполняют его волю уже почти век! Вот это да, хвала закону? А, может быть, это не закон? Может быть, это страх? Перед чем? Что вы боитесь потерять? Власть, веру, силу, любовь- что? Что из всего этого когда-нибудь было вашим? Что их всего этого вы сможете достичь, убивая своих людей? Вы потеряли себя, пока старались обрести нечто, что сможет сделать вас удовлетворенным своим существованием. Если это то, ради чего вы тут служите, я не хочу иметь с этим ничего общего. Так что давай, – Ольга повернула голову в сторону балкона и обратилась будто лично к Эдмунду, – проткни мою кожу этой иглой, убей меня так же как убили тогда Эрика, потому что я отказываюсь от привычного тупого подчинения. Мы собрали заново то, что вы разрушили. Я не боюсь тебя. Это ты боишься меня, раз стоишь так далеко от девчонки в цепях! – она громко крикнула последнюю фразу, и эхо повторило ее еще раз.
