— Выбора нет. Кончай его! — услышал я крик Шамхала.
Подняв голову, я увидел, что он сумел наконец скрутить руки Хайдара за спиной. Колафа выхватил саблю и всадил ее в живот Хайдару. На серой рубахе возникло темное пятно. Оно расплывалось по его животу, и Хайдар, оскалившись, вцепился в рану. Булькающие кровью стоны рвались из его рта.
Эйюва и вторая женщина завизжали от ужаса, согнувшись, колотя себя по коленям и лицу. Эти вопли были ужаснее всего, что я слышал в жизни.
Воины Шамхала взвалили тело Хайдара на плечи и потащили к проходу, ведущему в бируни. Люди Хайдара уже прорвались к гарему, их вел Хоссейн-бек-остаджлу. Он уставился на безвольно повисшее тело в окровавленной серой рубахе.
— Увы, блистательная надежда наша жестоко погублена! Да будете вы прокляты до скончания вашего рода! — вскричал он и разразился грязной бранью.
Он и его люди еще рубились с воинами Шамхала, но что значит горстка ратников без своего владыки? Вскоре за спиной Хоссейнбека всадники пришпорили коней и помчались к бируни, страшась смерти. Охрана Хоссейнбека сомкнулась вокруг него, и он тоже с позором бросился прочь.
Шамхал скомандовал отступать через ту самую дверь от Выгула и присоединиться к страже перед Али-Капу. Проезжая мимо, он швырнул мне большой железный ключ. Я захлопнул за ними тяжелую дверь и тщательно запер ее.
Розовые кусты были обезглавлены. Где-то в кронах кедров начал пробовать голос соловей, и я вспомнил плач. «Мои алые розы распахнули свои одежды перед тобой, но нынче лепестки их скрыли землю, словно кровавые слезы…» Одежды мои покрывала пыль, во рту стоял вкус желчи.
Я добрел до дома Пери и рассказал ей, что произошло. Бледность покрыла ее лицо, когда я описал смерть Хайдара.
— Словно земля погребения моего сыплется мне на голову! — сказала повелительница. — Почему дядя не исполнил моей просьбы?
— На то была воля Бога, — примирительно ответил я.
Ее тонкое тело казалось хрупким, словно длинногорлый флакон с розовой водой. Хотя я и старался утешить ее, но знал, что Марьям уймет ее слезы лучше, чем кто-либо другой.
Я вернулся в спальню, отведенную евнухам, служившим в гареме. Наше жилье, примечательное разве что своей скромностью, сейчас казалось мне почти храмом.
Рухнув на набитую шерстью подушку в гостиной, я стащил с себя грязную верхнюю одежду и велел слуге принести мне чаю послаще. Руки мои едва смогли поднести сосуд ко рту.
Вскоре ко мне присоединился Баламани. Глаза его покраснели, веки набухли.
— Оплакиваешь Хайдар-мирзу? — спросил я.
Глаза его выкатились от изумления.
— О чем ты?
Я не смог сдержаться: удовольствие, что узнал первым новость, которая может изменить мир, было слишком сильным.
В тот вечер я был измучен и нуждался в утешении. Некоторые прибегали к опиуму или бангу[4] — питью, наводящему грезы, — но я чувствовал, что и они не помогут. Я наполнил желудок хлебом, сыром и свежей зеленью, потом ушел к себе и долго слушал храп Баламани. Лежа на тюфяке, я заново созерцал события дня: красное пятно на серой рубахе Хайдара вырастало перед моими глазами, пока не вытеснило ночной мрак, словно истекающая гноем рана. Когда луна встала в окне, на ее светлом лике горели кровавые пятна. Пятна росли, пока луна не стала ярко-красным диском, прокладывающим кровавый путь по небу, и я проснулся со сведенными судорогой конечностями и пересохшим горлом. Лежать я больше не мог. Встав, я оделся и пошел по тропе между платанами, пока не добрался до входа в невысокое здание, где помещались женщины дома Султанам. Дежурному евнуху я шепнул, что у меня срочное послание к Хадидже, и сунул ему в ладонь монету.
Хадидже была одна, свою соседку она куда-то отослала. Глаза ее сияли в лунном свете, а концы длинных кудрявых волос словно плавали в серебре.
— Я не могла спать, — шептала она. — Все думала о том, что случилось нынче.
— Потому я и пришел.
— Ты это видел?
— От начала до конца, — шепнул я, не сумев скрыть ужаса. За время моей службы при дворе людей казнили, но никогда так грубо.
— Ты весь дрожишь! — Хадидже откинула шерстяное одеяло. — Иди сюда, согрейся.
Сняв тюрбан и верхнюю одежду, я растянулся рядом с Хадидже, не снимая остального. Она улеглась, прижавшись к моей спине и обвив меня руками. Чувствуя овалы ее грудей под полотняной ночной рубашкой, я словно согревался перед открытым огнем.
— A-а кеш-ш!.. — благодарно сказал я, впитывая ее тепло. — Ты греешь меня снаружи и изнутри…
В ответ она поцеловала меня в шею. Губы ее пахли розами. Как потрясен был бы покойный шах, узнав, что одна из его женщин обнимает евнуха!
— Где ты сегодня была? — спросил я.
— Пряталась вместе с Султанам, когда люди Хайдара ворвались во дворец, — сказала она, и ее тело напряглось.
— Хорошо, что ты цела.
Ее темные глаза были серьезны.
— Расскажи мне, что видел ты.
— Правда? Мне бы не хотелось пугать тебя.
— Не сможешь, — коротко ответила Хадидже. — Я перестала бояться в тот день, когда работорговцы швырнули тело моей матери за борт.
Хадидже так преобразилась за время, проведенное при дворе, что легко было принять ее за рожденную в благородной семье. На деле же она и ее младший брат были привезены с восточного побережья Африки и куплены человеком Сефевидов. Девочкой она была уже прелестна: кожа цвета темной меди, иссиня-черные волосы, туго кудрявые, словно гиацинт. Поначалу ее определили в ученицы к мастерице чая, постигать, как смешивать сорта, чтоб они благоухали и отдавали самые сокровенные ароматы. Затем она упросила перевести ее к главной поварихе, у которой служила и училась восемь лет. Обычное ореховое пирожное с корицей, кумином и щепоткой чего-то странного, но вкусного, — секрет, который она таила (фенхель? пажитник?), каждый раз нежданно опалял мне язык. Однажды Хадидже добавила острейший перец в чашу с шафранным пирогом — она была проказница — и хихикала, глядя на выражение моего лица, когда я откусил первый кусок. Я съел все, и мой рот пылал благодарностью.
Хадидже и ее брат хорошо устроились. Султанам заметила стряпню Хадидже и пригласила ее к себе на службу, а брат ее стал одним из шахских конюхов.
Я накрыл ее ладони своими и рассказал обо всем, что видел, опуская самое страшное.
— Почему Пери пошла на такой риск? Если бы выиграл Хайдар, она и ее дядя лишились бы жизни, — произнесла Хадидже.
Я ощутил прилив гордости:
— Она отважная.
— Помни: ведь и тебя могли убить. — Луна высветила влагу в ее глазах.
— Такая была игра, — согласился я, — но Пери поменяла ход истории. Хайдар-шаха не будет.
Она фыркнула:
— Пери — словно дикая кобыла. Тебе стоит задуматься: не швырнет ли она и тебя в пасть льву?
Я рассмеялся, зарычал, словно лев, и прижал ее к себе. Она унимала меня, но и сама не могла подавить смех. Никто не обращал внимания на то, как женщины в гареме забавляют сами себя, потому что лишь один шах мог лишить девушку невинности или обрюхатить ее. Мы с Хадидже были в безопасности лишь до тех пор, пока наша связь была тайной.
— И что теперь будет?
— Призовут Исмаила и посадят на трон.
— А скоро он появится?
— Никто не знает.
Она вздохнула:
— Все чудное спокойствие, которое у нас было, исчезло…
— Неужели? — поддразнил я.
Нежно прикусив уголок ее рта, я ощутил, как расцветают ее губы, мягко расходясь и впуская мой язык. Кожа моя натянулась, будто каждая пора стала чувствительной, и я стянул одежду сперва с себя, затем с нее.
Да не будет никогда сказано, что у евнухов нет желанья! Оскопленный поздно, я сохранил более вожделения к женщине, чем те евнухи, что потеряли свои части в детстве. Точнее, оно было иным, чем тогда, когда я был целостен, ибо не диктовалось восстанием или падением капризного инструмента. Вместо этого мне досталась утонченнейшая чувственность, не замутненная простой нуждой. Я отыскивал самые отзывчивые местечки Хадидже, заставляя действовать уголки и складочки, о которых не додумался бы ни один мужчина, от локотков до пальчиков ног. Я погружал свой нос в темные и скрытые места, куда ни один мужчина не догадался бы глянуть. Я вылизывал, высасывал и чмокал. Если какой-то лоскуток Хадидже томился ожиданием касанья — кожа под затылком, выгибы ступней, — я отыскивал его, словно мастер, ласкающий отзывчивые струны тара, чтобы породить сладчайшие звуки. Единственное, чего я не касался, была девственная плева Хадидже, но подлинному искуснику этого и не требуется.
