Такая ассоциация вполне возможна. Книга Толкина не аллегорична, как это представлялось первым критикам. Она именно ассоциативна. В предисловии к роману сам Толкин резко возражал против попыток рассматривать "Властелина Колец" как аллегорию, в частности, как аллегорию со второй мировой войной.
Впрочем, гнетущая тень войны входила в жизненный опыт автора, ассоциации, связанные с таким опытом, вполне приложимы к событиям 1939-1945 годов. Именно "приложимость", ассоциативность, как считал Толкин, определяет современное значение его книги. Фантастический мир побуждает и помогает ясно, как через вымытые окна, разглядеть за скучной, но привычной повседневностью угрожающие очертания Мордора, увидеть нравственный смысл происходящего, определить свое место в нем.
Отнести "Властелина Колец" к "героической фантастике" - значит отвернуться от всего этого, ограничиться формальной стороной. Справедливее определить природу этой книги как давно и хорошо известный жанр философского фантастического романа. И хотя "Властелина Колец" пропагандирует у нас издательство "Детская литература", это ничуть не компрометирует попытку рассматривать роман Толкина как классический образец современной философской фантастики. И дети, и взрослые - каждый найдет в романе свое.
Медленно складывавшийся "Властелин Колец" был, в основном, созданием военного десятилетия (1937-1949). Но уже в эссе о "Беовульфе" намечены и материал, и его трактовка. А работа "О волшебных сказках" отвечала на основной для Толкина вопрос: какое значение все это может иметь для современности, для излечения её недугов.
В жизни ученого и писателя, протекавшей в рамках сравнительно замкнутого академического мирка, война сыграла огромную роль. "Только если человек сам окажется среди мрака войны, он почувствует, как гнетет этот мрак",признавался Толкин. Трагическое понимание "человеческого удела" в работах о "Беовульфе", как и эссе "О волшебных сказках" - отражение опыта писателя. "Настоящую тягу к волшебным сказкам пробудила во мне филология на пороге зрелости, а война способствовала этой страсти", - пишет он, указывая на истоки своего отношения к современности.
Война обострила и высветила многое из пережитого писателем. Во всяком случае, уже в начале НТР писатель остро ощущает то, что стало позднее основой многих анти-сциентистских теорий: достижения разума в капиталистическом обществе оборачиваются против человека, отчуждают его от самой человеческой сущности. В эссе "О волшебных сказках" отчетливо видны указания на такие "завоевания прогресса", как ужасающие военные заводы, а также пулеметы и бомбы, как их "естественная и обязательная продукция".
Технический прогресс в буржуазном обществе служит войне, и для Толкина это неискупимый порок как прогресса, так и общества. Неискупимый, но не единственный: они виноваты и в том, что вносят свою лепту в расчеловечивание человека, превращают его жизнь в тюрьму. Модернизируя старую гофмановскую метафору духовной изоляции, Толкин в своем эссе несколько раз говорит о стеклянном колпаке, о городе под стеклянной крышей, подобном железнодорожному вокзалу, где людям, отделенным от "неба и моря", не остается ничего другого, как только "играть в осточертевшие механические игрушки, заставляя их двигаться со все большей скоростью.., а идеалы их идеалистов сводятся, самое большее, к великолепной мысли построить ещё несколько таких же городов на других планетах". Полностью "присвоенное" жизненное пространство - это и есть город под стеклянным колпаком.
Безобразие и механичность жизни, которая подчинена производству, так или иначе связанному с войной, отчуждение, бессмысленность духовного существования - все это для Толкина порождения собственнического подхода человека к природе, крайним выражением которого он считает сциентизм. В этом много общего с теориями, выразившими кризис буржуазной философии, но во взглядах Толкина существенны и элементы "докризисного" сознания, чьи ценности он старается сохранить.
Философские и эстетические тезисы эссе "О волшебных сказках" возвращают читателя к кругу идей романтизма. Толкин продолжает традицию гуманистической мысли о творческой природе человека, о его включенности в "вечные сказания" мировой истории и ответственности за свое время. На фоне абсурдистских и фаталистических концепций тезис этот звучит ярко и человечно. Но при этом писатель возвращается на пути, проложенные ещё в начале прошлого века.
Эссе отражает изменившуюся, по сравнению со статьей о "Беовульфе", позицию писателя: метафизическая трагичность "человеческого удела" отодвигается вглубь, уступая первый план конкретным социально-политическим факторам: войне, отчуждению, наступлению машин. "Падшим", больным стал человек, поэтому болен и весь современный мир, искажены его ценности. Кризис, таким образом, получает историческое объяснение, что открывает возможность оптимистического подхода. Пафос эссе - "благая весть" о возможности исцеления, К достаточно серьезным вопросам о том, что происходит с людьми середины XX века, Толкин пытается подойти со стороны внутренних ресурсов человека. Он ищет средства оживить те области сознания, которые выключены утилитарной установкой. Эти средства - "Воображение" и "Фантазия".
Воображение и Фантазия-старый романтический противовес миру буржуазного утилитаризма. Эстетика как континентальных, так и английских романтиков придает им познавательную функцию, способность обнаруживать правду. Особого пиетета по отношению к предшественникам у Толкина нет, во всяком случае на страницах эссе он по всяким поводам полемизирует с Колриджем, с этим столпом английского романтизма. Содержательная наполненность Воображения и Фантазии у Толкина и романтиков могут не совпадать, но по коренным вопросам близость Толкина к романтической эстетике несомненна. Так, Колридж писал: "Фантазия есть, в сущности, функция памяти... Питаться... Фантазии приходится, как и обычной памяти, тем, что вырабатывается в готовом виде ассоциациями". У Толкина материалом Фантазии, творящей "вторичный мир", тоже являются готовые элементы, "простые вещи" земной жизни. Поэтому Фантазия названа в его эссе "субкреативным искусством" (к сожалению, трудно подобрать русский аналог к этому термину): хотя, например, "зеленая луна" является фантастическим созданием воображения и может освещать только какой-то "другой" мир, сама луна, как и зелень, не созданы автором, а взяты в готовом виде.
Представление о художнике как "субкреаторе" указывает ещё на одно совпадение мысли современного писателя с идеями начала прошлого века. Колридж, разделяя широко распространенные в романтической среде взгляды, называл Воображение "смутным аналогом Творения". Толкин вторит ему: "Творим, как сами мы сотворены". Творящая Фантазия - естественная деятельность человека с момента, когда он стал человеком. Поэтому, как ни сложно наделить правдоподобием "вторичный мир", в котором светила бы зеленая луна, Толкин верит, что трудности можно преодолеть, ориентируясь на опыт человечества, много веков занимавшегося "фантазированием". Этот опыт овеществлен в народном творчестве, мифах, волшебных сказках. В них создано целое царство - Феерия, сложившаяся из всех "вторичных миров" человеческой Фантазии. "В Феерии... кроме гномов, ведьм, троллей, великанов и драконов... есть моря, солнце, луна, небо, есть земля и все, что бывает на земле: деревья и птицы, вода и камень, хлеб и вино, и мы сами, смертные люди, когда мы зачарованы".
Очарование - высшая форма воздействия, которое производит успешно осуществленное творение "вторичного мира". Сознание "зачарованного" читателя воспринимает этот мир с "вторичной верой": в пределах Феерии рассказанное является правдой, так как согласуется с её законами. "Зачарованными" оказываются и творец Феерии, и тот, кто отдает ей "вторичную веру" и достраивает в своем воображении тот уголок этой страны, очертания которого намечены писателем.
В книгу "Древо и Лист", основную часть которой занимает эссе "О волшебных сказках", Толкин включил также сказку "Лист работы Мелкина", которая суммирует взгляды писателя на общественную роль Фантазии.
