"Я больше чем когда-нибудь тяготею теперь к общим идеям,-сообщал отец 13 марта 1919 года А. Г. Горнфельду.- По-моему, только их уяснение и только их воздействие теперь могут вывести нас из кризиса. Никакие добровольцы или союзники тут нам не помогут. Суровые уроки действительности теперь будут говорить такими трубными гласами, что глупые иллюзии и утопии начнут спадать одни за другими. Но этот кризис надо пережить органически, а не при помощи хирургических операций..."

Однако период "сравнительного спокойствия" для Короленко продолжался недолго. Уже в конце января он начал хождение в Чрезвычайную Комиссию и другие учреждения с хлопотами об арестованных. Отец пишет и телеграфирует председателю Совнаркома Украины X. Г. Раковскому, Г. И. Петровскому. Его здоровье значительно ухудшилось, вернулись бессонница и тяжелая одышка.

Он сообщал А. Г. Горнфельду в письме 12 февраля 1919 года: "Для работы атмосфера плохая: целый день {328} у меня толчея, - приходят, жалуются, плачут, просят посредничества по поводу арестов и угроз расстрелами".

"Я не могу представить себе такого положения, где я мог бы оставаться зрителем таких происшествий и не сделать попытки вмешаться. Теперь писать для печати мне негде. Приходится поневоле говорить о частных случаях, превратиться в ходатая. Но отказаться от вмешательства в окружающую жизнь, хотя бы в ее частностях, не могу, где бы я ни находился..." - писал он X. Г. Раковскому 21 апреля (4 мая) 1919 года.

Подходили деникинцы. Нарастала тревога. 28 июня 1919 года началась частичная эвакуация советских учреждений.

Незадолго до этого "Лига спасения детей" соединилась в работе с "Советом защиты детей" при исполкоме для помощи в перевозке детей из Москвы на Украину. То и дело в Полтаву приходили эшелоны с детьми. Их размещали по уездам, в помещичьих усадьбах. Крестьяне не очень охотно принимали этих "кацапско-советских" детей. Теперь, когда эвакуация уже была решена и шли к ней приготовления, отдел социального обеспечения предложил "Лиге спасения детей" принять на себя в дальнейшем заботы о присланных детях.

"Ответственность большая, но мы не можем отказаться стать посредником между колониями и новой властью,- записал отец в дневнике.- Моя Соня уходит сегодня на всю ночь в Совет. Повестками ответственным служащим они приглашаются во все отделы, где должны пробыть до конца... Совет защиты передает нам продукты не менее чем на неделю и 2 миллиона денег... В ночь с 28 на 29 молодая девушка Дитятева, очень симпатичная большевичка, отправилась в казначейство и, взяв чемоданчик с 2-мя миллионами, {329} принесла их в "Совзадет" (часа в 2 ночи). Их передали моей Соне, которая и принесла их к нам на квартиру.

Я находил все это чрезвычайно опасным![...] Мы берем на себя страшную ответственность за огромную сумму, за возможность существования тысяч детей. А ведь мы беззащитны против налета. Соня с молодой беспечностью нашла мои опасения преувеличенными. Притом положение колоний было действительно критическим, - русских детей в Полтавщине теперь 6600, колонии рассеяны по разным уездам, Лига приняла на себя также заботы о местных детских учреждениях и приютах. Итак, решено в возможном времени разделить эту сумму, у нас оставить часть, другие части разнести в верные руки...

Но мои опасения сбылись. За нашей квартирой уже следили. Перед вечером все мы заметили какие-то две фигуры, которые бродили около наших ворот. Встретив одного из них. Соня спросила:

- Вам нужно к Короленко? (Ко мне теперь в тревоге является много лиц.)

- Нет, мне к Короленко не нужно, - ответил тот довольно резко.

И опять его фигура прилипла у ворот на улице, видная с нашего балкона.

Часов около 11-ти (по официальному времени), т. е. около 8 по меридиану, - еще засветло, все мы были на балконе или в галерее, к нам постучали с улицы. Эти дни мы были осторожны. Наташа спросила: кто там? Женский голос ответил: мы к Софье Владимировне. Она открыла дверь, и вошли две барышни из приюта... За ними вошли два субъекта странного вида с револьверами у пояса. Оба были выпивши и принялись толковать что-то невразумительное. Им нужно меня, но пусть все остальные войдут в комнаты. Я сказал, что я их {330} выслушаю здесь, пусть говорят. Но в это время, чтобы оставить меня наедине с "просителями", все вошли в переднюю; один из субъектов вошел за ними. Другой, молодой брюнет цыганского типа с курчавыми волосами, стал мне шептать что-то... Я с досадой сказал:

- Говорите, что вам нужно, но громче, если хотите, чтобы я вас слушал.

Он положил мне руки на плечи и, наклонив лицо и глядя мне в глаза, сказал:

- Вы получили два миллиона. Мы - деникинские дружинники. Отдайте их нам.

Я сразу сообразил, в чем дело. По какому-то инстинкту мой собеседник показался мне менее опасным. Я сказал ему твердо:

- Обождите здесь,- отстранил его рукой... и бросился в переднюю. Здесь мне сразу бросилась в глаза фигура другого бандита... В руке у него был... браунинг. Я сразу от двери кинулся к нему и крепко схватил левой рукой его руку с револьвером. Между нами началась борьба, в которой тотчас же приняла участие Авдотья Семеновна, а через некоторое время Наташа. Последняя подумала, что это посланцы от ЧК, пришли арестовать живущего у нас Сподина (которого я взял на поруки и для безопасности переселил к себе), и она стала выпроваживать его. Он выбежал через мой кабинет. Бандит выстрелил в ту комнату за несколько секунд до того, как я ворвался в переднюю. Он успел перешагнуть назад в переднюю, когда я крепко схватил его за руку. Должно быть, я сжал ее очень сильно; даже теперь, когда я пишу эти строки, спустя почти два дня, - у меня сильно болит мускул левой руки. Затем отчетливо помню, что бандит старался повернуть револьвер ко мне, а мне удавалось мешать этому. Раздался еще выстрел, который он направил на меня, но {331} который попал в противоположную сторону в дверь... Отчетливо помню, что у меня не было страха, а был только сильный гнев. Если бы у меня был в руке револьвер, я бы застрелил его.

Другой бандит в это время возился со своим револьвером, который как будто застрял у него в кобуре или кармане. Если бы он сразу принял участие в борьбе, - нам пришлось бы плохо: мы теперь вчетвером (считая и бандита) сбились в кучу, и он мог бы стрелять в любого. Но у меня все время было какое-то ощущение, что опасность только в том разбойнике, которого я держал в руках, и в его револьвере, который он все время стремился повернуть в мою сторону.

Вдруг он рванулся у меня из рук и бросился к дверям. Авдотья Семеновна видела, как другой дернул его за руку, что надо уходить. Действительно, дальнейшая борьба была бесцельна: они могли убить кого-нибудь из нас, но у них не оставалось бы времени, чтобы разыскать деньги: после выстрелов могли явиться люди, тем более, что их мог бы привести выбежавший наш жилец. Движение бандита к двери было так неожиданно и быстро, что я не удержал его, и оба быстро побежали к выходу. Я кинулся за ними. У меня было теперь одно желание: гнаться за негодяями, схватить того, который стрелял, смять его... Авдотья Семеновна и Наташа заперли передо мной двери. Я бросился в кабинет, схватил свой почти игрушечный револьверчик н опять побежал к двери, требуя, чтобы они меня выпустили. Во мне проснулась отцовская вспыльчивость, и я, вероятно, стрелял бы в них на улице. Но Авдотья Семеновна и Наташа меня не пустили.

А во время всей кутерьмы Соня схватила чемоданчик с деньгами, выскочила с ним в окно на улицу, прибежала к Кривинским (почти рядом), крикнула, что {332} "отца убили", и побежала обратно. Прибежала, когда все уже было кончено...

Весь налет совершен, очевидно, неопытными в этих делах новичками: все было сделано глупо. Они, очевидно, рассчитывали на чисто овечью панику, которая обыкновенно охватывает обывателя в таких случаях. В моей семье они этого не нашли. Когда бандит крикнул:

- Руки вверх! - Наташа, вообще большая спорщица, - ответила:

- Зачем мы станем подымать руки? У нас ничего нет.