В своей статье отец говорил о гражданской войне и позднейшем суде над ней истории:
"Приговор этого суда скажет, на чьей стороне было больше человечности и на чьей больше зверства. И нельзя сказать, куда склонится победа в этой великой тяжбе. Быть может, тут побежденными окажутся как раз победители[...]
Это грех и стыд... То, что происходило в застенке Виленского училища, дает черты поистине ужасные и позорные...
И пусть те, кто это делал и кто этим руководил, не говорят о естественном чувстве мести за пережитое ими самими. Да, они сами пережили, может быть, зверства и ужасы. Но в истинно человеческом сердце после этого должна явиться вражда ко всякому зверству, ко всякой слепой и беззаконной расправе... Граждане офицеры и солдаты украинской армии! Лестно ли для вас такое прославление украинства и много ли стоит такое отречение от своей национальности? Я уверен, что это не есть выражение вашего общего настроения и что краска негодования и стыда покрывает при этом и ваши лица..." {313} Зверства продолжались. Ляхович опубликовал новые факты: на другой день после заседания думы и после обещания произвести расследования в том же Виленском училище совершены новые истязания. "Свободная мысль",- газета, огласившая их,- была закрыта 4 апреля н. ст. В печати появился ответ отцу, озаглавленный так же, как и его статья: "Грех и стыд". Автор обвинял Короленко в склонности к "великорусскому национализму".
Отвечая своим противникам, отец писал:
"Я выступаю с подобными статьями не первый раз. Мне случалось защищать мужиков-вотяков в Вятской губернии, русских мужиков в Саратовской, сорочинских украинцев в Полтавской - против истязаний русских чиновников. Вотяк, черемис, еврей, великоросс, украинец - для меня были одинаково притесняемыми людьми. И каждый раз раздавались при этом намеки и инсинуации... Я к этому привык..." (Короленко В. Г. Два ответа. - "Наша мысль", 1918, 5 апреля.).
И на этот раз, как бывало и прежде, когда отец выступал с резкими разоблачениями, ему угрожали местью. Он не обращал внимания на угрозы и продолжал работать.
"Я диктовал Прасковье Семеновне свои воспоминания,- рассказывает отец в дневнике 23 марта (4 апреля) 1918 года, - когда мне сказали, что меня хочет видеть какая-то женщина. На замечание, что я занят, сказала, что дело касается меня и не терпит отлагательства. Я вышел. Женщина молодая, взволнована, на глазах слезы.
- Я пришла сказать вам, что вам нужно поскорее скрыться. Приговорены к смерти 12 человек, в том числе {314} и вы. Только, ради бога, не говорите никому.... Меня убьют...
- То есть не говорить, от кого узнал? Не могу же я скрыть от своих семенных.
- Да, не говорите, как узнали... Это очень серьезно... Мне сказал человек верный... Мы вас любим, хорошие люди нужны... Уезжайте куда-нибудь поскорее...
Я попросил ее достать список остальных обреченных и принести мне... Она обещала постараться...
Я вернулся и продолжал работать, хотя не скажу, чтобы сообщение не произвело на меня никакого впечатления... Начинается старая история: такие предостережения и угрозы мне приносили в 1905-6 годах со стороны "погромщиков" черной сотни... Теперь те же погромщики действуют среди вооруженных украинцев. Я, конечно, не скрылся, и мы с Костей вели себя, как всегда. Эти негодяи, если у них было такое намерение, наверное, не решились бы: представители самоуправления резко протестовали против всех этих безобразий, а мои статьи читались солдатами и вызывали сочувствие..."
Мне вспоминается, как спокойно вел себя отец после получения письменной угрозы расправой или "смертного приговора", посланного бандитами. Не изменяя своих привычек, он уходил на обычную прогулку или в город. Мы просили его брать кого-нибудь с собой, чем-то вооружиться, но отец был уверен, что палка, с которой он всегда ходил, для него вполне достаточная защита.
"Гетманщина - бутафория из пьес Кропивницкого,- пишет отец 16 (29) мая 1918 года А. Г. Горнфельду- Власти никакой, кроме, конечно, немецкой. А ползет отовсюду "реставрация", - лезут какие-то бывшие "чиновники особых поручений"... Жизнь, кажется, выпирает - с помощью немцев - настоящую реакцию. Уже запрещают всякие собрания рабочих, начинают {315} преследовать профессиональные союзы и т. д. Добра от этого не жду...
Отдыхаю только на "Современнике". Написано уже много. Работал с большим удовольствием. Если бы пришлось умирать, не сделав этой работы, - чувствовал бы большое раскаяние. Переживаю молодость вновь и на этом отдыхаю".
Небольшая полтавская газета (Газета выходила под разными названиями: "Свободная мысль", "Наша мысль", "Вольная мысль", "Наша жизнь?".), в которой сотрудничал отец, вела неравную борьбу с укреплявшейся реакцией. Отмечая эту роль газеты, Короленко писал товарищам-журналистам, участникам киевского съезда, приславшим ему привет:
"Торжествующая партия стремится по инерции, даже восстановляя одно право, нарушить другое. Торжество ее стихийно переходит в насилие произвола и мести. На этом пути она неизменно встречает независимое слово, которое стоит на страже терпимости, свободы и права, отравляя таким образом полноту торжества победителей... Это великая роль, важность которой особенно чувствуется в наши трудные дни..." ("Киевская мысль", 1918, 13 июля.).
К газете были предъявлены требования, равносильные ее закрытию,сверстанный номер должен был представляться в цензуру к 8 часам вечера.
"Теперь,- пишет отец в статье "Подцензурное",- к сожалению, в ответе колебаться трудно. Да, это именно попытка задушить социалистическую газету, и это возбуждает во мне самые печальные мысли[...]
Неужели новое правительство повторит самую роковую застарелую ошибку николаевского строя, которая привела к такому страшному взрыву? Не повторяйте страшных ошибок прошлого, признайте, что в нем было {316} много страшной неправды, а в революции не одни ошибки, но и подавляющая правда. Признайте законность многих стремлений крестьянства и рабочей массы, постарайтесь только ввести их деятельность в русло нового закона и нового права... Не загоняйте уже народившихся общественных сил в подполье. Это гибель: Пусть они действуют на свете оздоровляющего солнца, пусть организуются под разумным контролем обновленного государства с сознанием и осуществлением ответственности, в атмосфере разумного соревнования, закономерной борьбы и свободы...
Такова отныне задача всякого правительства. Она очень трудна, но только в ней спасение всего народа. Иначе - это новые бесконечные потрясения, быть может, окончательная гибель" (Короленко В. Г. Подцензурное. - "Киевская мысль". 1918, 5 июня).
Ответом властей было сначала закрытие газеты, а затем - 11 (24) июля 1918 года - арест К. И. Ляховича, голос которого неизменно раздавался в думе и о близком участии которого в газете было известно. Кроме того, у него произошло личное столкновение с помощником губерниального старосты по фамилии Нога.
"Распоряжение немецкое, но рука явно Ноги,-писал отец 18 (31) июля 1918 года мне в Москву, куда я в это время уехала в связи с изданием его сочинений.- Первоначальный повод - перепечатка воззвания забастовочного комитета... Но теперь это отпало и выдвигается обвинение, будто бы он сам член забастовочного комитета..."
"Настоящая же причина, - сообщал он в письме А. В. Пешехонову от 6 (19) августа 1918 года, - желание реакционных элементов свести счеты с неприятным {317} человеком, смело разоблачавшим разные проделки в думе и в печати. Имеется в виду не один он, но и вся наша семья. А мне прислан вызов в суд".
"Мне это в высшей степени интересно, - записал отец в дневнике, - и право, "для познания всякого рода вещей" мне, несмотря на болезнь и старость, было бы интересно испытать еще и немецкое давление..."
В объяснениях с немецкими властями по поводу ареста Константина Ивановича Ляховича отец указывал, что о воззвании забастовочного комитета рабочие узнали, конечно, не из перепечатки в местной газете, - а газета, несомненно, имеет право и обязана оглашать читателям то, что происходит. Иначе общество в полной безгласности будет лишь воспринимать неожиданности с разных сторон. "Но офицер в ответ только презрительно пожал плечами дескать, знаем эти штуки",- записал отец этот разговор в дневнике.
