В последние два-три дня она очень активно уговаривала меня отвезти ее к доктору В.: первый раз это было, когда я сказал ей, что она выглядит грустной и она ответила, что грустила все утро: „Отвези меня к доктору В.“. Я сказал, что напишу и расскажу доктору В. о том, что ее мучает тоска. После кошмарного сна прошлой ночью (о бабаке, черной маме, которая хотела взять ее „ням-нямки“, сделала Пиглю черной и сдавила ей шею), она сказала: „Бабака — это итя“. Когда я ее спросил, что такое „итя“, она сказала, что расскажет доктору В. Теперь у нее новая фантазия, которую она повторяет в различных вариантах, о том, что все шлепают по грязи или „му-мукиному б-р-р-р“.

Пигля по-прежнему вялая и грустная, но играет больше и стала снова проявлять интерес к окружающим ее вещам, что нас обнадеживает.

Она по-прежнему сдержанно относится к отцу по сравнению с тем, как относилась к нему до рождения Сусанны; она, кажется, может быть нежной, когда она — малышка. Когда происходит что-то волнующее или новое, или Пигля встречает нового человека, она говорит, что это уже было, „когда я была маленьким ребеночком в своей коляске“. По ночам мы слышим, как она зовет своего ребенка и разговаривает с ним с большой нежностью.

Я думаю, что вы правы в том, что мы „переусердствовали“ в нашем понимании ее дистресса. Мы чувствовали себя очень причастными и виноватыми, потому что не сделали всего того, что надо было сделать, чтобы новый ребенок не появился так скоро, и ее отчаянные мольбы каждую ночь: „Расскажите мне о бабаке“ заставили нас искать какой-то вразумительный ответ.

Мы никогда не рассказывали вам, какой она была в младенчестве; она казалась удивительно сдержанной и тонкой, обладающей какой-то внутренней силой. Мы всячески и, я думаю, успешно старались уберечь ее от обстоятельств, которые могли бы сделать ее мир слишком сложным. Когда родилась Сусанна, Габриела оказалась как бы выбитой из колеи и отрезанной от своих источников питания. Нам было больно видеть ее такой униженной и отринутой и, возможно, она это почувствовала. В отношениях между нами (родителями) тоже был напряженный период.

Хотя, как вы говорите, дела у нее не так уж плохи, кажется, она все же не нашла еще способ восстановить себя в прежней форме. Мы подумали, что вам, возможно, будет интересно посмотреть некоторые типичные ее фотографии, которые, может быть, лучше наших описаний раскроют вам ее облик, как его видим мы».

Письмо от матери

«Я хотела бы послать вам еще немного заметок о Пигле, прежде чем вы ее примете.

Кажется, она сейчас очень хорошо с собой справляется и стала осознавать вещи очень разумно и довольно печально. Мы слышали, как она в своей кроватке говорила: „Не плачь, маленькая, Детка-Сузи — здесь, Детка-Сузи — здесь“. Она говорит о том, как хорошо иметь сестру; но я чувствую все-таки, что это стоит ей больших усилий.

Она тратит массу времени на разборку, чистку и мытье, особенно мытье всего, что попадает под руку. В остальном она много не играет и часто сидит без дела, немного грустная. Довольно много времени тратит на создание уюта для своей детки (куклы, высокоидеализированной фигурки).

Сейчас она гораздо чаще „капризничает“, например, брыкается и кричит, когда надо ложиться спать и т.д.

Когда она сердится, то часто замирает и поспешно говорит: „Я — малышка, я — малышка“; засыпает с большим трудом, говорит, что это „из-за бабаки“.

Довольно часто в последнее время она говорит так: бабака „несет черноту от меня к тебе, а потом я боюсь тебя“. „Я боюсь черной Пигги“, и „я — плохая“. (У нас не принято говорить ей, что она — плохая девочка или что-либо подобное). Она боится черной мамы и черной Пигги; говорит: „Потому что они делают меня черной“.

Вчера Габриела сказала мне, что черная мама поцарапала мое (мамино) лицо, вырвала мои ням-нямки, всю меня перемазала и убила с помощью „б-р-р“. Я сказала, что она, должно быть, жаждет снова иметь милую и чистую маму.Пигля ответила, что у нее была такая мама, когда она была еще совсем маленьким ребеночком.

Кажется, она была очень довольна, узнав, что вы ее примете. Когда у нее возникают сложности, она говорит, что надо спросить доктора Винникотта. Как и раньше, играет: „Ты — Пигля, я — мама. Я повезу тебя к доктору Винникотту, скажи нет!“ — „Зачем?“ — „Рассказать ему о бабесвечке“ (вместо бабаки, с хитрой улыбкой в уголках губ, как бы маскируя бабаку).

Между прочим, если ее трудно будет понять: она не говорит „р“. Скажет „Йоман“ вместо „Роман“).

Для нас большое облегчение, что Вы ее примете. Я думаю, тот факт, что мы знаем, что вы ею займетесь, сделал наше поведение более естественным, а не просто неестественно терпимым к ней, и это, кажется, идет на пользу.

Она говорит о поездке к вам, чтобы рассказать вам о бабаке. Сейчас бабака, кажется, переносит черноту от одного человека к другому».

Выдержка из письма отца

«Несколько недель назад к нам на чай зашел один мой друг, очень по-отечески добрый священник, и Пигля очень стеснялась. Вчера, вспоминая о нем, она сказала: „Я очень стеснялась“, а я ответил, что он „очень похожий на папу человек“ (так она описывала его раньше) и это может вызывать у людей чувство стеснения. Она помолчала и после большого перерыва сказала: „Доктор Винникотт“, а затем снова замолчала. Вот так»*.

Вторая консультация

11 марта 1964 года

Пигля (ей два года и пять месяцев) появилась в дверях со своим отцом (мать осталась дома с Сусанной) и сразу освоилась. Она хотела пройти прямо в кабинет, но пришлось повременить, и они с отцом пошли в приемную. Там поговорили. Отец, вероятно, почитал ей что-то из книжки. Когда я был готов, она бойко вошла одна и сразу направилась к игрушкам, которые были за дверью в глубине комнаты. Она взяла в руки маленький паровозик и назвала его. Затем вытащила одну новую вещь — голубую глазную ванночку во флаконе «Оптрекс».

«Что это?» Затем ее заинтересовал поезд: «Я приехала на поезде. А это что?» И повторила: «Я приехала на поезде». Родители девочки хорошо понимали ее язык, но мне он показался несколько странным. Затем она взяла маленькую желтую электрическую лампочку, с которой мы играли прошлый раз и на которой была нарисована рожица. Она сказала: «Сделай, чтобы ее тошнило», и мне пришлось пририсовать рот. Затем она взяла коробку с игрушками и вывалила все на пол. Выбрала круглую игрушку, продырявленную в центре, которая бог знает откуда появилась.

«Что это? У меня таких нет». Потом взяла грузовичок и спросила: «А это что? Ты знаешь о бабаке?» Я дважды просил ее рассказать мне, что это такое, но она не смогла ответить. «Это машина Пигли? Это машина малышки?» Затем я рискнул проинтерпретировать это: «Это мамина утроба, откуда рождается ребенок». Она явно с облегчением ответила: «Да, черная утроба».

Как бы в продолжение своих слов, она взяла коробку и намеренно переполнила ее игрушками. Я попытался выяснить, что это означало, путем различных интерпретаций. (Она каждый раз давала понять, считала ли хорошим или плохим то, что я сказал). Кажется, наиболее благосклонно принятая интерпретация состояла в том, что это животик Винникотта, а не черная утроба. Я сказал что-то в том смысле, что понимаю, что туда попало, и вспомнил, как в прошлый раз говорил о появлении ребенка путем наполнения корзинки, из-за прожорливости. Из-за того, что корзина переполнена, оттуда постоянно что-то выпадало. Это был заведомо спланированный эффект. Я интерпретировал так, что это и означало тошнить, и она тут же продемонстрировала, заставив меня нарисовать большой рот на электрической лампочке. Теперь я начинал понимать, что происходит.

Я: Винникотт — ребенок Пигли; он очень жадный, потому что так любит Пиглю и ее мать; он съел так много, что его тошнит.

Пигля: Малыш Пигли съел слишком много. [Затем она сказала что-то о поездке в Лондон на новом поезде].

Я: То новое, что тебе нужно, это Винникотт-ребенок, Пигля-мама, Винникотт, любящий Пиглю [маму], съевший Пиглю так, что его тошнит.