Она установила церквушку и с каждой стороны поставила по автомобилю. Затем она заинтересовалась предметом, о котором фактически ничего знать не могла. Это был поломанный, плоский, круглый предмет, который первоначально был заводным звучащим волчком.

Пигля: Откуда он появился? [Он был и во время нашего первого сеанса.]

Я: Не знаю.

Она улыбалась, и это каким-то образом относилось к люльке-качалке с выставленными в ней игрушками.

Пигля: Теплая комнатка, да? У Пигли пушистая кофточка с молнией. [Чтобы продемонстрировать ее, она потянула застежку-молнию и при этом ударилась локтем о дверь. Удар был несильный, она сочла его скорее забавным.]

Пигля взяла кораблики разных цветов и про белый сказала, что он розовый. Она попыталась поставить кораблики вверх ногами, но из этого ничего не получалось (неопределенная игра). В этот момент я сказал: "Почему ты меня любишь?" И она ответила: "Потому, что ты рассказываешь мне о бабаке". У меня был с ней разговор на эту тему, потому что я неправильно произнес это слово, и было ясно, что я его как следует не понимаю. Я хотел, чтобы она помогла мне разобраться.

Пигля: Есть черная мама.

Мы попытались разобраться, сердится ли черная мама или нет. Девочка возила автомобильчик взад и вперед. Я в это время вспомнил о том, что черная мама злилась на Габриелу, потому что Габриела злилась на маму за то, что у той появился новый ребенок. А потом оказалось, что мама черная. Все это было довольно смутно. Она играла с игрушками сама по себе, распределяя автомобильчики мне и себе.

Пигля: Мне эти туфли малы; сниму я их.

Я немного помог. Разговор был о том, что ноги растут.

Пигля: Я расту, буду большая-большая (и она продолжала:) пи-пи-пи [и т.д., говоря сама с собой]. Тут красивая леди ждет автомобиль, милая леди приедет за детьми. Черная мама капризная.

Она поискала паровозик и сунула его куда-то. Говорила о большом и малышкином.

Пигля: Будем собираться и все убирать? [тревога] Это сюда.

Она выбросила в мусорную корзинку водяную лилию. (Эта водяная лилия, сделанная кем-то из бумаги, перешла в этот сеанс из прошлого). Она прибрала все игрушки. Явной тревожности не было; она взяла свои туфли и пошла по коридору к папе в приемную.

Пигля: Я хочу ехать. Пожалуйста, отпусти меня.

И так далее. Я отметил значительный личностный рост с соответствующими проявлениями и впервые что-то такое, что можно назвать выдержкой. Я бы сказал, что она была довольна. Пришла попрощаться. Папа пытался уговорить ее остаться: "Нет, еще нельзя уезжать".

Пигля: Хочу ехать.

Я усадил папу на стул в другой половине комнаты, и она взобралась к нему на колени. Возобновилась игра, в которой она была ребенком, рождавшимся от папы, между ног. Так повторялось много раз. Отцу это стоило большого физического напряжения, но он терпел, машинально выполняя именно то, что от него требовали. Я сказал ей: важно, что отец с ней, когда ей страшно оставаться один на один с Винникоттом, если ей хочется поиграть с ним в нечто подобное, используя мужчину в качестве мамы, из которой можно родиться. Большую роль во всем этом сыграли папины ботинки, причем возник конфликт из-за того, снимать ему их или надевать. Вскоре они были на полу, и она прильнула к отцу, а я говорил: "Я не знаю о бабаках".

Пигля в этот момент очень позитивно относилась к отцу, вставала на колени и сосала большой палец на его руке. (На этом этапе я еще не знал, что она сосала его большой палец, пока ехала ко мне в поезде, свернувшись клубком на его коленях). Я сказал, что она напугалась из-за игры, в которой я стал сердитой Пиглей. Тем временем отец снял пальто и готов был снять пиджак.

Я: Винникотт — это сердитая Пигля, а Пигля — это ребенок, который рождался от папы вместо мамы. Она боялась меня, потому что знала, как я, должно быть, буду сердиться, а новый ребенок сосал большой папин палец [т.е. мамину грудь].

Пигля взглянула на меня как-то по-особенному, и я сказал: "Я стал черным?" Она долго думала, потом покачала головой и ответила: "Нет".

Я: Я — черная мама.

Пигля: Нет [играя с папиным галстуком].

Она долго дергала и сосала большой палец отца, и я довольно определенно установил: это означало, что она хотела целиком владеть папой, а мама пусть становится черной, стало быть, сердитой. Кажется, я сказал: "Она хочет бросить Габриелу в мусорный ящик" (рискованное замечание). Это ей, очевидно, понравилось, и она продолжала играть с папиным галстуком, пытаясь его завязать. Габриела сказала о том, что считает, будто черной мамы тут не было и это каким-то образом связано с темной ночью. Она сняла другую туфлю отца и, если бы ей позволили, раздела бы его целиком. Вместе с тем, здесь присутствовала и идея о том, чтобы заставить маму почернеть. Я сказал что-то о повторном рождении, на этот раз из папы. Примерно в это же время папа зашнуровывал свои ботинки, а Габриела забиралась ему на спину.

Пигля: Можно мне опять на тебя залезть?

Я продолжал говорить: "Заставить маму почернеть". Потом Габриела вполне четко сказала: "Мама хочет быть папиной маленькой девочкой".

Она была полна энергии и могла бы продолжать эту своеобразную игру, но для папы было уже достаточно и он стал отказываться. Стояла очень жаркая погода. К тому же истекало время, которое я ей выделил.

Я: Теперь черная мама — это Винникотт, и он собирается отправить Пиглю домой. Он собирается бросить Пиглю в мусорную корзинку, как водяную лилию.

Сеанс окончился, она была расположена очень дружественно. Я оставался там, где был, будучи сердитой черной мамой, которая хотела быть папиной маленькой девочкой и ревновала к Габриеле. В то же время я был Габриелой, ревновавшей к маминому новому ребенку. Пигля побежала к двери, они ушли, она помахала мне рукой. Ее последними словами были: "Мама хочет быть папиной маленькой девочкой". И это стало главной интерпретацией сеанса.

Из разговора по телефону в тот вечер я узнал о том, что она приехала, свернувшись клубочком и посасывая папин большой палец. После сеанса Габриела стала более взрослой девочкой. Она была раскованна и очень счастлива. Более того, по пути домой она все замечала, видела кошек и других животных, ела и никому не доставляла беспокойства. Стала открыто позитивной в своем отношении к отцу и прекратила регрессивное поведение. Вечером она играла более конструктивно, чем в последнее время. Пришел ее дядя. Сначала Габриела стеснялась, потом держалась очень мило и дружественно. Наконец, ложась спать, она вдруг сказала: "Я не знаю, кто такой дядя Том и кто папа".

Я подумал, что в этом можно видеть ее растущую способность различать людей с точки зрения основных отцовско-материнских фигур и что ее последнее замечание относилось к тому, как она использовала меня и своего отца, исходя из того, как она хотела нас использовать, и таким образом мы менялись ролями по ходу игры. Другими словами, главным была коммуникация — опыт того, что тебя понимают. За всем этим стояло чувство уверенности в факте существования ее реального отца и матери.