— Нельзя так. Не велено.
Отняла от лица подушку, глянула зверем.
— Не велено кем?
Промолчал, но не отвел глаз, смотрел твердо. Злость вмиг отпустила, иссяк поток слез, осталось лишь отчаяние. Время идет вперед — и только так. Что было — того уже нет.
— Я не могу все исправить. Никто не может.
— Никто из людей.
— Никто не может обратить время вспять.
— Ты сможешь. Только захоти.
Исступленный, истерический смех, переходящий в вопль. Накричалась. Обвела рукой поле, сказала сипло:
— Они не встанут.
— Встанут. Если ты прикажешь. Сколько дней ты провела в добровольном заточении? Смотри, смотри. — Он подвел ее к одной из покойниц. — Они не гниют. Их не тронули звери и птицы. Они ждут тебя. Похоронишь себя — похоронишь и их.
И ведь правда — почти как живые, спящие вокруг ее могилы, только лица безмятежны и белы. Жажда вспыхнула, как пламя, захватила ее целиком, в руку излилась сила. Страшно изогнулась, растопырила пальцы, волосы паклей упали на лицо, глаза закатились под веки: не женщина — жуткая химера.
Богиня сказала — встань и иди.
И они встали.
Глава 6
(Шадрен)
— Без обид, но я буду посимпатичнее тебя, Шад.
Крошечную каморку затапливало море золотисто-рыжих волос. Еще недавно они роскошными волнами лежали на плечах Идрис, а теперь их отрезали, как зараженную конечность, лишили источника питания и красоты. Казалось кощунством наступать на эти блестящие локоны, все еще хранившие ее запах, поэтому экзалтор застыл в дверях, не решаясь шагнуть за порог. Идрис щелкнула ножницами в последний раз и только потом обернулась к нему. Его горло мучительно сжалось.
— Зачем? — выдохнул Шадрен. — Зачем ты это сделала?
После стрижки Идрис было легко спутать с мальчиком-подростком. Для полноты образа она перемотала грудь простыней и облачилась в мужскую одежду — свободную рубашку и брюки. Обилие волос мутило Шадрену разум, хотелось поднять их и приставить к ее хорошенькой головке, надеясь, что локоны срастутся вновь.
— Что с тобой? — спросила Идрис, видя отчаяние в его взгляде.
— Это того не стоило, — проговорил он. — Ты вообще не обязана…
Он весь сник. Солнце зашло за тучу, его яркие лучи померкли и истаяли, комнату поглотила мрачная тишина. Вызывающе белела мужская рубашка на ее стройном теле, а глаза казались двумя черными провалами, поглощающими остаточный свет. Они обсудили это вчера за ужином: в миле от деревни располагался полуразрушенный лабиринт, служивший пристанищем для детей, сбежавших от родителей. Столетия назад в глубине лабиринта жили люди, знавшие его как свои пять пальцев, и необычная планировка защищала селение от возможных нападений. Дети сумели обустроить это место для себя, хотя никто не решался заходить слишком далеко: края изведанного пометили огромными меловыми крестами на стенах. Идрис не покидала уверенность, что ведьма обитает в центре лабиринта, ибо в таком случае похищение детей стало бы для нее весьма простой задачей. Она могла бы приманить их сладкими речами, и, наобещав с три короба, увлечь за собой. Потом Идрис самовольно решила стать приманкой, и сколько Шадрен ни старался ее переубедить, девушка продолжала настаивать на своем.
— Ты оставишь след из хлебных крошек?
— Крошек? — Она удивленно вскинула брови. — Но их съедят птицы. Ты что, не знаешь этой сказки? — Шадрен отрицательно качнул головой, а Идрис не стала посвящать его в подробности душещипательной истории про брата и сестру, которых отец бросил в лесу, и продолжила: — Я воспользуюсь мукой.
Следующим утром она постриглась, тем самым подтвердив свои намерения. Шадрен с невыразимой грустью смотрел на девушку, прикидывая в уме, сколько времени понадобится волосам, чтобы отрасти до прежней длины.
— Ты не хочешь поймать ведьму? — тихо спросила Идрис. — Я разделю с тобой этот грех. Я приведу ее к тебе. И нет, — она быстро приблизилась и приложила палец к его губам, — ты не можешь убить ее на месте. Возможно, те дети еще живы. Некоторые из них.
— А ты не ребенок? — вскипел он. — Ты играешь со смертью.
Идрис гордо вздернула подбородок. Воротник рубашки выгодно оттенял ее смуглую кожу. Она была мятежницей в мужском платье, и Шадрен, привыкший четко следовать приказам, не мог ей противостоять.
— Это мой выбор, — проговорила она. — Твое дело — следовать за мной или нет.
Он опять ощутил себя беспомощным, как будто дело уже было сделано.
— Будет жаль, если ты умрешь.
— Я не умру, — твердо сказала Идрис. — Доверься мне.
— Я не могу.
Это была их первая серьезная размолвка, закончившаяся бурным примирением. Потом Шадрен уходил и возвращался, и каждый раз, устав от взаимных обвинений, вызванных любовным истощением, они совокуплялись, не доходя до постели. Он никогда намеренно не ворошил эти воспоминания, так как хотел, чтобы прошлое осталось неприкосновенным — как их любовь, не тронутая изменой. И все же Шадрен сознательно предложил Кат Ши память об Идрис, словно изысканное заморское яство. Когда он видел ее в последний раз, она уже была больна, но при этом выдавала свою хворь за обычную простуду. И он подспудно корил себя, что вовремя не разглядел ее состояния, не смог спасти возлюбленную, а сам факт ее смерти наполнял его сердце глубокой скорбью. Еще тогда он понял, что не чудовища и не ведьмы являются основной причиной человеческой гибели; нет, зачастую люди убивают себя сами. Одним по душе алкоголь или дурман, вызывающий безумие, кто-то предпочитает умереть в поединке с неравным противником или уходит воевать с такими же бездумными пешками, а иные… гибнут по недосмотру. Шадрен не мог о ней позаботиться, потому что всегда был где-то там, на дорогах и полях правосудия, а ведь у него была возможность покинуть Гильдию, поселиться в Кадисе, открыть вместе с Идрис лавку с пряностями и стать отцом ее детей. Понравилось бы ей это? Он не знал — и уже никогда не узнает.
Девочка низко склонилась над Шадреном и смотрела на него так, будто впервые видела живого человека. У нее были удивительные глаза с глубоким синим оттенком, перечеркнутые фиолетовыми прожилками, как в кусочках агата. Малиновая накидка с капюшоном скрадывала формы, и лицо ребенка могло обмануть любого, но эти глаза выдавали ее истинный возраст. Подобно дис, ей удалось пережить века тьмы. А чего он ожидал, придя в Альдолис? Встретить людей, не зараженных колдовством, таких, как он сам?
— Оставь его, Харри.
Харри? Что-то билось на краю его памяти, какая-то спасительная мысль, при осознании которой все обретало необходимый смысл, но разум Шадрена застрял в прошлом, с Идрис, со ждущим Кат Ши.
— Что ты собираешься с ним делать?
— Я дам ему то, чего обычно лишены люди, — медленно произнесла Морвена. Она прекрасно понимала, что Шадрену здесь не место. Он не принадлежал ни к падшим, ни к вознесенным, и в Альдолисе его ждало незавидное будущее — заточение или смерть. Конечно, под ее защитой никто не посмеет открыто нанести ему вред, весь город подчиняется ей, своей королеве, но что скажут сестры Морты, которую она по привычке называла Харридан? Они не одобрят ее решения. Ему придется сидеть взаперти, быть ее личной отрадой, живой игрушкой, говоря начистоту. Прогнать его и отдать на растерзание чудовищам пустыни она тоже не могла. Морвена помнила Шадрена ласковым и услужливым, экзалтор никогда не сказал ей дурного слова и обходился с ней как настоящий айль. И все же существовал еще один путь, которым он мог пойти, исключающий изгнание. — Я дам ему свободу выбора.
Морвена сказала достаточно, и они с Мортой поняли друг друга с полуслова. Детское лицо, нависшее над Шадреном, исказилось в гримасе. Ее глаза полыхнули яростью, на точеных скулах зажегся яркий румянец, в узкую полоску сжался маленький алый рот. Жестокая богиня сошла с картины и намеревалась излить на него свой справедливый гнев — казнить за то, чего он еще не сделал, но обязательно сделает: ведь человек, пересекший ледяную пустошь, ни за что не вернется обратно. Как ему, слабому смертному, удалось выжить? Потому что его кормил сокол? Оберегал Кат Ши? Его жизненная нить обрывалась здесь, в этом самом дворце, и теперь Морта знала, как это произойдет. Ему не суждено стать добычей монстров и плыть по зловонным каналам города вместе с мухами, обсевшими разлагающуюся плоть, или лежать в темной подворотне в компании крыс, медленно выедающих глаза. Шадрен потеряет в себе человека, но его 'я' не сотрется, а продолжит существовать — в другом облике, в ином виде.
