До поры Анна не знала, как появляются неожиданные для бюджета семьи деньги, но, повзрослев, узнала, что премия, оказывается, выплачивалась из экономии заработной платы работникам, которым в течение года постоянно что-то «забывали» начислять либо от которых просто скрывали истинные тарифы, разряды и другое, а военную амуницию в магазине хотя не продавали, но все рыбаки и охотники их городка знали, что есть старшина Арумов, который ею заведует. Родители её не атеисты, не верующие, не мудрствовавшие много по поводу того, что есть грех, а что не грех, – подобной метафизикой ни себе голову не забивали, ни дочери, не уделяя этому внимания в ее воспитании, считая, что не нужно даже тратить время на такую чепуху, а просто жить, чтобы было что каждый день есть, пить, одеть. И Арумова, взрослея, чем дольше жила, понимала, что бережливость и скромность равны бедности, а хорошо жить можно, если поступать хотя бы чуть-чуть не по установленным правилам. К этому не сразу привыкаешь, потому как есть в каждом человеке чуть-чуть совести от природы, но когда привыкнешь, то природные «чуть-чуть» само собой как-то проходят, а в человеке укореняется-устанавливается приобретенное от социума, среди которого он живёт.
Она сначала по настоянию родителей училась в торгово-кулинарном техникуме на технолога, чтобы получить специальность, с которой никогда не будешь голодать. Потом поступила в институт торговли, чтобы быть не только сытой, но и попасть в устоявшуюся (если не специально устроенную) в государстве систему распределения постоянного дефицита средств жизни, руководить теми, кто всегда при еде, питье и других материальных благах и без чего не может обходиться ни один человек. Ей удалось устроиться в этой системе, обзавестись кучей нужных людей, что было важно не только в ее время, но и актуально во все времена. Став директором крупного торгового управления, её возможности и вовсе стали неограниченны; она, вспоминая родителей, про себя только улыбалась, думая о том, как скромны были их возможности, чтобы более-менее жить и не тужить, чтобы было каждый день что есть, пить, одеть. Всё, казалось бы, имелось у нее, и достаток, и такое даже появившееся неожиданно для неё самой качество, как желание облагодетельствовать кого-либо, не совсем, правда, искреннее, потому что нравилось, когда в ответ хвалили и благодарили, и это было как елей на её тщеславие. Но подводила привычка поступать чуть-чуть не по установленным правилам, от которой было трудно отвыкнуть.
Ох уж этот установленный с незапамятных времен modus vixi (образ жить) красиво! Очень она любила жить красиво – а кто не любит из тех, кто имеет такую возможность?.. Особенно нравилось теплое море, чистый воздух и много солнца, которых не было или не хватало в большом, тесном и душном городе. Её финансовые возможности вполне позволяли бывать в любимой Ялте или Кавказской Ривьере хоть несколько раз в году; но зачем было тратиться на недешёвый отдых, если она директор крупного торгового управления. В ее подчинении были сотни работников, обслуживающих магазины, склады, палатки и прочие торговые предприятия. Государство в лице профсоюзов тоже любило продемонстрировать, что заботится о работниках, и в торговое управление приходили путёвки, по которым можно было поехать в санатории и дома отдыха. Но слишком много было работников, а мало путёвок. Арумова трудный вопрос по распределению путёвок решала по-своему, чтобы не вносить раздор среди работников и исключить между ними такое плохое качество, как зависть, – это когда кто-то едет на море, а кто-то не едет. Она совсем перестала выдавать простым работникам путевки, их «распределяли» её «ручные» отдел кадров и председатель профсоюза втихую, между руководством и собой. Продолжалось так не один год, но, как водится, объявился правдолюбец, решивший нарушить устоявшийся порядок с путёвками, написал анонимку о злоупотреблении директора Арумовой. Приехала в ее торг комиссия. Факты подтвердились. Как-то надо было реагировать, несмотря на нежелание начальства наказывать обаятельную, всех устраивающую в качестве директора женщину, – её в результате тихо освободили от занимаемой должности, но вскоре доверили руководить другим управлением – «Спортлото».
Разумеется, Арумова скучала по прежней должности, поначалу горевала в новом управлении, потому как сразу не могла понять, для чего вообще нужна эта организация. Но ей объяснили, она всё поняла и была несказанно удивлена, как, оказывается, ничего не производя, затрачивая минимум средств на устройство «Спортлото», государство получало баснословные доходы, сопоставимые с прибылью какой-нибудь отрасли промышленности. Оборотная, моральная сторона никого не волновала. Если, например, «пьяные» деньги собирались за счет продажи населению спиртного и эта тема время от времени хоть как-то обсуждалась и возникала в стране очередная кампанейщина «борьбы с алкоголизмом», то в «Спортлото» без комментариев эксплуатировалось и поощрялось такое низменное качество человека или порок, как желание жить на дармовщину и страсть наживы. Лицемерно утверждалось, что в аббревиатуре «Спортлото», слово «спорт» хотя бы и использовалось исключительно для рекламы, как если бы это был действительно какой-то вид спорта, но все средства от игры идут на развитие спорта.
Встречаться Розенский с Арумовой стали почти каждый день, хмелевшие от новизны и остроты чувств, их переполнявших, поэтому ненасытных до беспамятства. Арумова понимала и остро чувствовала, что ей отпущено вперед не так много лет для полноценной жизни биологически здоровой женщины, знала, каково это ночами при ненавистном одиночестве испытывать вплоть до приступа мигрени желание. И она не хотела отпускать Розенского, боялась упустить его, думая о своём, об уходящих годах, о чем не задумывалась еще лет десять тому назад. Во время одного из свиданий Арумова сказала, что не может совершенно сосредоточиться на работе, не может дождаться вечера и встречи с ним; работа ей в тягость, нужно подумать о себе, отдохнуть, она предложила взять отпуск, чтобы вместе уехать на юг.
– Мы можем прекрасно провести время, и это будет незабываемо, и потом сейчас самое время, бархатный сезон. Представляешь, море за лето нагрелось, солнце не жарит, как в июле, нет очередей, толкотни и суеты из-за отдыхающих с детьми… – Она даже прикрыла глаза, воображая, как может провести неделю-другую на море со своим мужчиной, и это поможет еще сильнее сблизиться, привыкнуть друг к другу.
Розенский в ответ вздохнул с грустью в голосе.
– Что-то не так сказала? – вопросительно взглянула Арумова.
– Ты очень все красиво рассказываешь, можно только мечтать.
– На то и мечты, чтобы сбываться, – сказала Арумова. – Разве ты не готов их осуществить?
Розенский снова вздохнул, соображая, что бы такое сказать в оправдание, чтобы не было стыдно за себя, соблюсти приличие, потому как совершенно не имел финансовой возможности устроить поездку на двоих, но услышал от Арумовой:
– Понимаю… сразу не подумала. Это будет мой подарок… (Розенский пытался возразить.) – Она не дала ему сказать, обняла, прильнув в долгом поцелуе… – Никакие возражения не принимаются!
– Буду твой должник.
– Все хорошо, любимый… У тебя все впереди… Да, кстати, я ведь обещала, что тебя включим в состав общественной комиссии по обработке и оформлению тиражей «Спортлото». С тобой так хорошо, что память отшибает. Так вот, ты включен в состав комиссии, примешь участие уже в эту пятницу, когда заканчивается прием частей «Б» и «В». Твою кандидатуру одобрили наверху… Как было им не поддержать, если тебя назвала я, да еще кандидат при самой необходимой для нас должности – инструктор спорта! Как раньше не додумалась? Давно бы познакомились.
И скоро настал день и час для Розенского, когда он переступил порог организации, которая для него казалась землёй обетованной, воплощением его многолетних мечтаний узнать нечто о «Спортлото», что недоступно простому обывателю.
Зональное управление «Спортлото» занимало несколько помещений, расположенных под трибунами местного стадиона, в противоположной стороне от главного входа, где к стадиону примыкал парк. Сюда раньше Розенский приходил лишь раз, в кассу, за единственным выигрышем. Вывеска «Спортлото» объёмными золочеными буквами на выкрашенной охрой чугунной доске выглядела впечатляюще, как на каком-нибудь министерском здании. «Сделано со вкусом, – отметил он про себя. – Раньше, видимо, не обращал внимания, может быть, была другая вывеска».
